– На фронт пустить вас не можем, – ответил начальник строительства. – Ваш фронт здесь. Трудом своим будете бить фашистов!

Пожилой опять выступил вперед. Пауль видел, как он стоял, чуть ссутулившись, и ветер трепал завязки его шапки и относил в сторону пар его дыхания, но иней оставался на коротких усах, и они казались издали совсем седыми на нездоровом, слегка покрасневшем от мороза лице. Обрывистые струйки пара косо поднимались над толпой прижавшихся поплотнее друг к другу, чтобы не так продувал ветер, людей. Было тихо, только в паузах между словами чуть было слышно, как переводил начальникам переводчик, да иногда издалека доносились матюки прораба, кричавшего на ездовых – стариков и подростков из местных, возивших на санях песок и гравий.

– Товарищи коммунисты и комсомольцы! Товарищи беспартийные! – негромко начал пожилой. – Дорогие друзья! Не буду говорить о тех трудностях, которые мы сейчас испытываем! Они вам самим хорошо известны. Ваша боль оттого, что вы здесь, а не на фронте, понятна – да, мы тоже хотим сражаться с теми, кто напал на нашу страну! Но давайте сейчас говорить не об этом! Давайте говорить о том, как лучше справиться с задачей, поставленной перед нами! Всей нашей стране сейчас так тяжело, как не было никогда! Весь наш народ отдает сейчас все силы на фронте и в тылу, чтобы уничтожить фашистских захватчиков! За это наши товарищи, советские люди всех национальностей, и среди них и наши братья, умирают на фронте! Вы знаете, что без работы в тылу наша армия победить не сможет! Одни в тылу делают танки, другие выращивают хлеб, третьи добывают уголь и руду! Мы должны построить железную дорогу! И мы построим ее! Вот здесь, где мы сейчас стоим, через вот эту голую степь мы проложим железную дорогу. По этой дороге на фронт пойдут танки и хлеб, снаряды и обмундирование, чтобы наша армия быстрее разбила фашистов! Каждая из этих шпал, на которых мы сейчас стоим – это шаг на пути домой, к нашим семьям, к нашим детям! – громко прокричал оратор и гулко, натужно закашлялся. Он снял изодранную рукавицу, достал из кармана мятого демисезонного пальто тряпку и стал кашлять в нее, судорожно глотая и задыхаясь.

Начальник строительства подошел к нему, что-то спросил, тот отрицательно покачал головой. Он справился с кашлем, поднял опять голову, посмотрел вперед, затем резко показал правой рукой на штабель:

– По этим шпалам, по этой насыпи, по этим рельсам мы с нашими семьями, с нашими детьми поедем домой, на Волгу, на Кавказ, на Украину! Мы строим дорогу к победе! Мы строим дорогу домой! И мы построим эту дорогу! Построим или не построим?

– Постро-оим! – закричали все.

– Построим! – продолжал он. – И чем быстрее мы ее построим, тем быстрее придет к нам победа. Поэтому нам надо работать так, как мы еще никогда не работали! Наш фронт сражения с фашистами проходит здесь. Наш вклад в победу – это наша работа здесь! Построить эту дорогу – наша боевая задача! Так выполним же эту задачу так же хорошо, как выполняют свою боевую задачу наши товарищи на фронте!

Он отступил на шаг назад. Начальник строительства вместе со всеми стал аплодировать ему. Потом посмотрел на часы, поднял руку и, когда всё стихло, сказал:

– Пора! За дело... товарищи!..

Все снова захлопали, не снимая рукавиц. Еще сквозь последние хлопки раздалась команда «По бригадам – строиться!». Пауль, занимая свое место в строю, видел, как пожилой, придерживаемый начальником строительства, по-старчески слез со штабеля и встал впереди во второй колонне. Через пять минут все уже шагали к своим участкам...

Они построили эту дорогу и увидели еще первые составы, которые, не останавливаясь, прогромыхали мимо них, отвечая на их хриплые крики приветствия долгими паровозными гудками. А потом они и сами поехали по этой дороге. Но не домой, не к своим семьям и не на фронт: одни в трудармейские лагеря на Урал, другие – на лесоповал в тайгу, а он, Пауль Шмидт – на шахты под Москвой. А еще позже по этой же дороге, тоже в трудармию на шахты, только в Воркуту, проехали их жены и сестры, и среди них жена Пауля Ганна. Но об этом Пауль не знал. Потому что к этому времени писем от родных он получать уже не мог.

2

На шахте было полегче: позади остались парализующие морозы, свистящий ветер в голой до горизонта степи, снежная крупа наполовину с песком, забивающая глаза, иней на стенах наспех построенных бараков и ледяные пластыри под нарами, оставшиеся с «мокрых приборок». Здесь угля хватало, топили, сколько влезет. Ну а дорогу на шахту и обратно можно было пережить. Даже в мороз.

Черный от угольной пыли, сверкая одними глазами да зубами, Пауль вместе с напарником толкал груженую вагонетку, мокрый от напряжения и духоты. После смены валился с ног и в тяжелом сне всё так же толкал вагонетку, и куски угля тускло мерцали в полутьме, и не было конца ни узкому штреку, ни тусклому мерцанию, ни постоянным мыслям – о войне, о стране, о себе.

«Всё для фронта, всё для победы!» – этой заботой жила страна. Этой заботой жили и они. С этой заботой о судьбе родины нельзя было сравнить ни одной, даже самой большой заботы их нелегкой жизни. И чтобы хоть на мгновение приблизить желанную победу, они готовы были отдать последнее. Правда, кроме сил, которые они полностью вкладывали в работу, они имели немного. Но их самих было много, и когда они приняли решение внести по три-четыре месячных заработка на строительство танковой колонны, оказалось, что на эти деньги действительно можно построить несколько танков или самолетов.

«Всё для фронта!» Однако мысль о самом фронте не покидала Пауля. К тому времени к ним прибыло уже немало их земляков-немцев, снятых с фронта. С ранениями, с наградами – они особенно остро переживали произошедшее с ними. И, конечно, рассказывали о боях, в которых участвовали.

Одним из таких фронтовиков был Александр Рейнгардт, сосед Пауля по нарам. Он воевал с перового дня. Трижды от его роты оставалось по четыре-пять человек. Дважды прорывался он из окружения. Говорил он о себе мало. Только однажды Паулю удалось разговорить его, и он рассказал о том, как они отбивали танковую атаку под Минском. Рассказ этот Пауль запомнил так, будто сам был в том бою…

...К тому времени Александр уже успел повоевать, но когда на противоположном берегу мелкой речушки показались одна за другой девять громадин с крестами на броне, он понял, что это для них конец. Что могут сделать одиннадцать бойцов с пулеметом и винтовками против этих грохочущих гор железа?

Позицию они заняли неплохую – на самом верху берега, так что хорошо видели и простреливали не только этот берег до речушки, но и тот. И задание свое – задержать на фланге противника, чтобы дать своей отступающей части время занять новую позицию, они смогли бы, наверное, выполнить. Если бы на них шла пехота. А тут – танки. Александр до этого дня хорошо знал, что из тех, кому поручается задержать противника, живым обычно никто не возвращается. Так что к смерти он был готов. Обидно только было, что так зазря придется умирать. Если бы шла пехота, хотя бы с полсотни фашистов да уложили бы.

Танки подошли к противоположному берегу рассыпанной цепью. Может быть, они и дальше пойдут так? Тогда бы каждый выбрал себе танк и попытался бы подорвать его гранатами. Позицию для этого они выбрали удачно: высокий берег, в кустарнике, да еще окопы успели отрыть. Увидеть их с того берега невозможно, тем более, что танки спустились вниз почти к самой воде. А когда танки станут пониматься сюда, их можно подпустить совсем близко, метров на пятнадцать, даже на десять – за кромкой, где песчаный береговой склон переходит в ровную степь, можно ждать спокойно, «мертвая зона» перед танком на подъеме будет больше, и пулеметы их будут не так страшны. И гранаты можно будет бросить неожиданно и наверняка. Даже если несколько танков прорвется, можно будет сзади по ним. Пропустить над окопом, а потом под хвост гранаты сунуть... Правда, танкисты уже тоже не дураки, пройдут над тобой, из люка спустят тебе в окоп ручную гранату, и дальше, не останавливаясь. А ты в своем окопе останешься навсегда, нашпигованный осколками...