Даже то, что сейчас, будучи отвлечено от условий, места и времени создания, может показаться выражением лишь религиозных умонастроений и чувств, на самом деле связано у Кольцова с теми идеями, которые были представлены в 1830-х годах прошлого века в науке.

В 1836 году уже по возвращении из Москвы, Кольцов написал думу «Великое слово»:

Конечно, Кольцов был религиозным человеком, но отнюдь не только религиозность определила дифирамбический пафос этих стихов. Дума явно восходит к космогонической теории (а всего скорее написана под ее прямым влиянием и как отклик на знакомство с нею) одного из наиболее выдающихся и передовых профессоров той поры, М.Г. Павлова, именно так определявшего толчок к первообразованию жизни. В 1836 году в «Телескопе», внимательно читавшемся, если не сказать изучавшемся, Кольцовым, была напечатана статья «Общий очерк природы по теории профессора Павлова» (кстати сказать, земляка поэта, тоже воронежца), в которой писалось о том, как по слову «да будет!» возникли силы, образовавшие мир. Впрочем, это было место общее для касающихся мироздания теоретических построений той поры. То же утверждалось в, очевидно, известной Кольцову работе Д. Велланского «Опытная, наблюдательная и умозрительная физика».

Особо и тесно связаны думы с идеями и настроениями Белинского. В литературе о Кольцове неоднократно отмечалась близость его и Белинского в понимании общности человека и природы, высокого назначения человека (дума «Человек»), общей роли искусства, поэзии и в осмыслении «царя поэтов» Шекспира (дума «Поэт», первоначально называвшаяся «Шекспир», совпадает с тем, что писал о Шекспире в 30-е годы Белинский).

Иногда дума Кольцова представляет почти стихотворный перевод критической статьи, которую, впрочем, тоже хочется назвать поэтической и которая, видимо, очень импонировала Кольцову этой своей поэтичностью. «Весь беспредельный, прекрасный божий мир, – писал Белинский в „Литературных мечтаниях“, – есть не что иное, как дыхание единой вечной идеи, проявляющейся в бесконечных формах… Для этой идеи нет покоя: она живет беспрестанно… Она воплощается в блестящее солнце, в великолепную планету, в блудящую комету; она живет и дышит – и в бурных приливах и отливах морей, и в свирепом урагане пустынь, и в шелесте листьев, и в журчании ручья, и в рыкании льва, и в слезе младенца, и в улыбке красоты, и в воле человека, и в стройных созданиях гения…»

А вот кольцовское «Царство мысли»:

Есть сходство, близость, родство, совпадения всего круга идей, настроений, мироощущения Кольцова с тем, что думали и чувствовали наиболее значимые представители литературно-философской мысли: Н. Станкевич, В. Одоевский, П. Чаадаев, М. Павлов, В. Белинский… Никому из них думы не казались тогда ни детскими, ни наивными. Белинский будет о них писать критически уже с иных позиций и много позднее, почти через десять лет.

При этом отношение Кольцова к идеям кружка его столичных друзей не было лишь ученическим. Было в них то, что отвечало его собственным умонастроениям и всему его мироощущению. Привлекало в них Кольцова то, что, очень широко и условно определяя, можно было бы назвать шеллингианством: ощущение единства мира, чувство родства человеческой и природной жизни, выраженное в очень свободной, поэтической форме. «Нравится в ней собственно ее поэзия, – заметил о философии Шеллинга Баратынский, – но основания ее, мне кажется, можно опровергнуть философически». Природа творящая, единая, человек как ее часть, человек, в котором природа осознает себя и который чувствует эту интимную, неразрывную связь с природой, – все эти начала должны были отвечать всему строю души и ума Кольцова.

Но, очевидно, важно было для Кольцова и то, что такой строй мыслей и чувств получал санкцию образованных умов, подтверждался наукой. Потому Кольцовым а воспринимались люди такой науки особым образом, в духе тех идей, которые они несли.

В 1840 году поэт отозвался на смерть Н. Станкевича стихотворением «Поминки». «Поминки» – название нехорошо, – писал Кольцов Белинскому. – Как хотите, так и назовите». Тем не менее название осталось, а уж появилось оно тем более не случайно. Стихотворение возникло как веление народного принципа, как нравственная необходимость – нужно помянуть: «…О Станкевиче, конечно, надо бы говорить больше, но я этого сделать не умел. По крайней мере, я сделал что мог, и сказал, как сумел; другие пусть скажут лучше. Но у меня спала тяжесть с души, а то все укоряла меня его безвременная смерть. И эта прекрасная, чистая душа как будто говорила мне все на ухо: „Схоронили – позабыли“:

Кольцов очень точно воссоздал образ Ы. Станкевича в том качестве, в каком Станкевич и оказался прежде всего значим в истории духовной жизни России: как центр круга «младых друзей». А сами «младые друзья» – люди в реальном бытовании скорее сугубо кабинетные – выведены поэтом на природу. И это отнюдь не пикник на ее лоне, а пиршество молодой жизни, как бы уравнивающейся с природой и сливающейся с ней: