Прошло всего пятнадцать дней, но они стоили многих месяцев. Этот короткий конец зимы заставил людей съежиться от жестокого джута. Особенно тяжело прошло начало апреля. Апрель считается месяцем первых зеленых побегов. Небывалой стужей и буранами он застал народ врасплох и причинил непоправимые бедствия. Они запечатлелись в памяти народа под именем «апрельского джута» или «джута последнего снега»— таким необычным был глубокий снег, выпавший в это время.

Пятнадцать дней стада потерпевших провели на пастбищах Кунанбая. Погода начала меняться, подул теплый южный ветер. Появись он месяцам раньше, народ радостно встретил бы его как доброго вестника весны. На этот раз он только избавлял людей от последних зимних невзгод.

Отклонив настойчивые приказания Кунанбая, Абая и Улжан всей душой отдались заботам о голодающих, об их существовании и сохранности стад. Абай целыми днями не сходил с коня и сильно похудел. Лицо его обветрилось и потемнело.

Но его труды и заботы не пропали даром: скот пятидесяти аулов был спасен от джута.

От первых же порывов весеннего ветра снег начал быстро таять. Не только холмы, но и долины сбросили его покров; поля почернели. Точно стыдясь, что залежался так долго, — снег торопился уйти. Наступили дни, о которых говорят: «Распахнулись объятия земли». Солнце принялось за свою работу. По небу поплыли белоснежные, пушистые весенние облака.

Аулы, нашедшие приют в Жидебае, стали расходиться по своим зимовьям. Люди не находили слов, чтобы отблагодарить Зере и Улжан за свое спасение.

После их ухода Улжан сообщила, что ее зимние мясные запасы кончились. В тот же день старик чабан Сатай пересчитал потери, понесенные за это время по стадам овец: за эти пятнадцать дней их погибло двести голов.

Из трех аулов владельцев Жидебая и Мусакула такой урон потерпел только Большой аул Зере. Такежан не потерял ни одного барана и к лету вывел в сохранности все свое стадо.

О силе джута судят не только по тому скоту, который пасется близ аула, но и по конским табунам, возвращающимся с зимних выпасов с первым теплом. Все невзгоды сурового зимнего времени отражаются и на них.

Отощавшие табуны Кунанбая едва добрались до Жидебая. Лошади имели ужасный вид. Самые крепкие жеребцы и кобылы бродили как тени. Шерсть у них отросла, взъерошилась и спуталась; ноги раздулись, суставы опухли и выпирали огромными узлами. В косяках не было ни одного жеребца, выжили только сильные кони.

Из многочисленных табунов Тобыкты уцелели лишь табуны Кунанбая и вообще иргизбаев, а кроме них — табуны Байдалы, Суюндика и Байсала. Но и они подходили к зимовьям, едва волоча ноги. Вереницы этих живых скелетов были, казалось, видением кончины мира: тогда (как учили Абая в медресе) мертвецы после долгих загробных мук поднимутся и, прикрываясь своими саванами, еле держась на слабых ногах, побредут в вечную жизнь. Так брели и эти возвращающиеся табуны.

Кунанбай, Байсал и их близкие сделали все, чтобы спасти свой скот: они пользовались землями мелких родов, угоняли табуны из занесенных мест и перегоняли их из урочища в урочище. По сравнению с другими, они легко отделались от беды. Правда, лошади их были худы, но все же уцелели. Зима прошла… Тощие кони стали понемногу поправляться.

Если бы другие роды смогли вывести свой скот из бедствия в таком виде, они, вероятно, считали бы, что вовсе не испытали джута. Но у многих табуны были скошены начисто. В родах Торгай, Жуантаяк, Топай, Жигитек и Бокенши из каждой тысячи лошадей, угнанных осенью на зимний выпас, вернулось по семьдесят — восемьдесят голов. Конские табуны пострадали от джута сильнее другого скота.

Аулы были подавлены. Люди перестали ездить друг к другу в гости, встречаться, жили так, как будто прошел ураган. Всех поглощала только одна забота — спасти остатки тощих табунов от губительного холода весенних ветров.

Только одному аулу не приходилось заботиться о лошадях: это был аул Зере в Жидебае. Кунанбай приказал всех вернувшихся с зимнего выпаса коней пригнать в Чингиз и дальнейшую заботу о них взял на себя.

Стало тепло, пышно поднимались весенние травы. Падаль, окружавшая Жидебай, начала разлагаться и отравлять воздух, угрожая заразой и болезнями. Поэтому Улжан решила покинуть зимовье и перекочевать в юрты.

Наутро предполагали собираться, но вечером накануне внезапно занемогла Зере.

С первого же часа болезнь старой матери приняла дурной оборот. Вначале Зере глухо стонала и с трудом переводила дыхание, а на следующий день так обессилела, что не могла повернуться в постели. Испуганные Абай и Улжан ни на шаг не отходили от нее. Они сами ухаживали за нею, подавали пить, поправляли постель и неохотно пускали к ней посторонних, боясь утомлять ее лишними посещениями. На следующую ночь Улжан начала терять надежду на выздоровление свекрови. Ничего не говоря Абаю, она послала нарочного в Карашокы. Всю ночь напролет ни невестка, ни внук не смыкали глаз возле старой матери. К утру Зере последний раз бросила на них потухающий взгляд. Когда она открыла глаза, в душе Абая затеплилась надежда. Он пристально смотрел на бабушку. Больная силилась сказать что-то. Абай не понял ее, но от Улжан не ускользнуло ни одно ее движение. Оба наклонились к умирающей и Зере что-то невнятно зашептала.

Силы ее иссякли, но рассудок был ясен. Только голос стал совсем беззвучным.

— Сумела ли я… в жизни… быть добрым примером для вас?.. Сумела ли… наставлять вас… пока слух мой не изменил мне?.. Что я могу?.. Что я теперь могу?.. Чего ждете… вы от меня… сейчас…когда уходят остатки сил моих?.. Наклонились ко мне… чего ждете от меня?..

Она говорила с трудом. Каждое слово стоило ей мучительных усилий.

Нельзя было утомлять ее. Ответы были неуместны. Абай приложил обе руки к груди и склонился перед нею: «Все лучшее, все чистейшее в сердце моем — тебе, святая мать», — говорило это безмолвное движение. Он сжал руки старушки и приложил к своим щекам ее маленькие сморщенные пальцы, покрывая их поцелуями. Несколько горячих капель упало на них.

Бабушка снова прошептала:

— Свет мой… зеница очей моих…

Она взглянула в сторону Улжан и добавила:

— Береги свою мать… слушайся ее…

Жизнь покидала старушку. Помолчав, Зере опять заговорила:

— Все-таки… ведь он — единственный сын мой… Пусть же он… своей рукой… бросит горсть земли… на мою могилу.

Эти слова прозвучали ясно, отчетливо. Зере смолкла. Абай понял: то была ее последняя воля о Кунанбае. Улжан только молча кивнула головой: «Не тревожьтесь, сделаем все…»

Драгоценная жизнь кончилась еще до первых проблесков зари.

До самого утра Улжан и Абай не проронили ни слова. Они не сводили глаз с мудрого лица Зере. Оба были полны дум о покинувшей их матери, на обоих тяжким гнетом легла глубокая печаль.

С той поры как Абай начал помнить себя, это была первая смерть близкого ему человека. Лицо старой бабушки покрылось едва заметной смертной синевою, но все же казалось просветленным и невыразимо спокойным, как будто бы смерть и не наложила на него своей мучительной руки. Зере словно достигла свершения своей величайшей мечты — и затихла в благородном покое.

К восходу солнца собрались все, от стариков до малых ребятишек. Внуки и невестки беззвучно плакали. Все домочадцы и соседи тяжело вздыхали. В то же утро приехали все родичи из Карашокы и с Чингиза. Первыми прибыли Кунанбай и Кунке. К обеду собрался весь род Иргизбай.

Смерть Зере была утратой для всех, но никто не рыдал. В молчании обрядили покойницу. На похороны, совершенные на следующий день, приехали бедняки всех пятидесяти аулов, которые получали приют и пищу у Зере и Улжан во время джута. Старую мать рода похоронили с почетом.

До поминального седьмого дня Кунанбай и Кунке остались в Жидебае.

Абай решил не поручать поминального чтения муллам и принялся читать коран сам. Он читал в течение целой недели и перечел его два раза. Как-то во время обеда Кунанбай повернулся к сыну.