Ему казалось, что в скорбной песне его любимой, в плаче народа о близком по крови Божее, унесенном смертью, — во всем звучал укор и ему, Абаю. «Разве я виноват?»— пытался он оправдаться, но новая волна печали сдавила его грудь. И он молчал под тяжестью этой мысли и ничего не видел и не слышал вокруг, кроме заунывного напева смерти.

Кто-то неожиданно толкнул его сзади. Чей-то голос сказал: «Едем!» Абай быстро обернулся. Его точно разбудили. Это был Такежан. Заметив волнение Абая, он поморщился и зло усмехнулся.

— Что это ты раскис? — насмешливо спросил он.

Абай вздрогнул, нахмурился и провел рукою по лицу. Он вовсе не собирался плакать и сам не подозревал, что крупные слезы давно катились по его щекам.

Траурный караван уже успел пройти. Между ним и остальной кочевкой, следовавшей несколько позади, образовался широкий промежуток. Дети тронули коней вслед за Такежаном. Оспан сорвал с одного из мальчиков малахай, надел его задом наперед и с хохотом ударил своего коня.

Но, увлеченный своею шалостью, он совсем забыл, что под ним упрямый стригун, и ударил его, даже не прижав ног к его бокам. Дикий конь опять начал кидаться. Не успел Оспан подобрать поводья, как тот неожиданным прыжком сбросил его. Однако мальчик не растерялся, — отлетев в сторону, он не выпустил поводьев и, быстро поднявшись, резко дернул их. Раскрасневшийся и хохочущий, он, как ни в чем не бывало, снова вскочил на стригуна и, не давая ему опомниться, стал осыпать его ударами плети. Стригун помчался вперед, сопровождаемый детьми.

Такежан и Абай ехали не торопясь и отстали. Такежан не переставал разыгрывать взрослого.

— Ты что — мальчик или баба? С чего это ты разревелся? Абай рассердился:

— А вот ты вырос, а ума, видно, не нажил! Разве он нам чужой? Ты сам должен бы оплакивать его!

— Нам плакать?.. Они даже не позвали нас на похороны!

— Тебя не пригласили живые, при чем тут мертвый?

— При всем! Он сам был в ссоре с нашим отцом.

— А кто виноват в этой ссоре? Ты, видно, во всем разобрался, все понял — скажи: кто прав, кто виноват?

— Понял или не понял, я на стороне своего отца! Кто друг отцу — друг и мне. Кто ему враг — тот враг и мне.

— Неужели ты думаешь, что волчонок от великого ума бежит да волком?

— Не болтай вздора! Для тебя, понятно, нет никого умней бабушки, хоть она и выжила из ума от старости!

— А ты стоишь за отца. Много ты от него ума набрался?

— Что? Так, по-твоему, я дурак? — Такежан выругался.

— Вот-вот! Ты, видно, только для того и вырос, чтобы сквернословить! Хорош взрослый — только и слышно, как ругаешь пастухов, доярок, батраков!

— Ишь какой храбрый!.. Вот подожди, я все расскажу отцу.

— Говори сколько хочешь! Я тоже расскажу бабушке, как ты назвал ее выжившей из ума.

Такежан замолчал. Серьезных схваток он не выдерживал — недоставало решительности. Отец был далеко — ему не пожалуешься. И кто знает, чью сторону он примет. Бабушка сердится редко, но уж когда рассердится, то бывает очень крута. Как-то весной Такежан обругал женщину из своего аула — и нажил себе большую неприятность. Когда та, получив незаслуженное оскорбление, со слезами пришла к Зере и Улжан, бабушка вскипела от негодования, — она вызвала Такежана к себе и крепко отколотила его. Это произошло, когда Такежан, как настоящий взрослый жигит, собирался ехать к своей невесте.

Сейчас, споря с Абаем, он вспомнил это и постарался прекратить ссору.

— Да брось ты, право! — сказал он и, снова выругавшись, хлестнул коня и поскакал вперед.

Абай был рад, что избавился от него, и, продолжая ехать шагом, снова задумался.

«Не от великого ума волчонок бежит за волком». Слова вырвались у него в споре, и лишь теперь он сам понял их смысл, всякий сумеет следовать по проторенной дорожке, проложенной отцами! Если ты в силах, ищи своих путей…

Погруженный в размышления, Абай не заметил, как доехал до Баканаса.

Как только Зере и Улжан узнали от Абая, что аул Божея прибыл на свое жайляу, они спешно отправили нарочного к Кунанбаю. «Траурный аул совсем рядом с нами. Если мы сейчас не съездим туда, — как будем потом смотреть в глаза людям? Пусть быстрее решает, что нам делать». — передавали они.

Кунанбай решился. В ту же ночь он с Кунке, десятью старейшинами и жигитами приехал в Баканас. Все двадцать аулов, расположившиеся там, запасали кумыс, отбирали и кололи скот, предназначенный для поминок.

К полудню двинулась в путь толпа верховых — около пятидесяти мужчин, до сорока женщин и небольшая кучка подростков — Абай, Такежан, Оспан и другие. Только Зере и Улжан сели в повозку. С ними ехала еще одна пожилая женщина, которую все называли Сары-апа. По распоряжению Кунанбая, повозка эта отправилась в путь раньше верховых.

Кунанбая сопровождали братья — Майбасар и Жакип, ближайшие родные, а также старейшины других родов, державших его сторону, — Жуантаяка, Карабатыра, Топая и Торгая. Кунке, Айгыз, младшая мать Таншолпан и другие ехали немного отстав. Свита Кунанбая двигалась отдельными отрядами позади ага-султана.

Приблизившись к траурному аулу, вся толпа с криком и воем, далеко разносившимися но равнине, понеслась по склону вперед.

Старый обычай требовал, чтобы приезжающие для поминок летели к аулу умершего вскачь с печальным кличем «Ой, родной мой!». Начинать должны были старшие. Задние ряды ждали знака от передового отряда. И когда Кунанбай со своей свитой поскакал вперед с криком и плачем, все ехавшие позади уже ринулись за ними, присоединив свой плач.

Абай был в среднем отряде. Рядом с ним скакали его старший брат от Кунке — Кудайберды, посыльный Жумагул, старый Жумабай, за ними — Такежан, Оспан и другие.

— Ойбай, родной мой!.. Брат мой!.. Утес мой недосягаемый!.. Опора моя! — кричали люди, мчавшиеся рядом с Абаем.

Жумагул и Такежан раскачивались в седлах — вот-вот упадут! Посмотреть на них, — они совсем изнемогали от горя, но их показная печаль не обманывала Абая.

Сам он скакал тоже с горестным кличем, но не старался преувеличенно выказать свое горе. Крик его искренне вырывался из его груди. Рядом с ним мчался Кудайберды, тоже не лицемеривший в поминальном кличе. Абаю всегда был по душе этот брат, хотя им и не приходилось часто встречаться. Абай решил все время поминок держаться вместе с ним.

Повозка Зере уже доехала до Большой юрты Божея, купол которой возвышался в самом центре аулов, окруживших его кольцом. Белая траурная юрта стояла отдельно; около нее развевалось бело-черное полотнище, прикрепленное к шесту.

Поднявшись на бугор перед аулом, скачущие сразу заметили траурный стяг и понеслись к нему стремительно и бурно, точно весенняя река. Люди мчались с криком и громким плачем. Абай, скакавший в средних рядах, различил около тридцати мужчин, стоявших за белой юртой; они согнулись и плакали, опираясь обеими руками на белые посохи. Это были родичи Божея, приготовившиеся к встрече гостей.

Всадники доскакали и спешились. Во главе ожидающих стояли Байдалы, Байсал, Тусип и Караша, за ними — остальные родственники; они тоже опирались на белые посохи и плакали навзрыд.

Целая толпа ловких, быстрых жигитов выбежала навстречу приехавшим; они помогали верховым спешиться, привязывали коней и под руки отводили гостей к старшинам аула. Вместо приветствий приехавшие обнимали хозяев и плакали с ними. Увидев, как рыдают Байдалы, Байсал и другие старейшины. Абай не выдержал. Сходя с коня, он разразился искренними слезамн.

Приезжих, рыдавших и причитавших, так под руки и уводили в Большую юрту. Там раздавались неумолкаемые вопли.

Большая юрта была полна женщин. Они сидели рядами от двери до переднего места и вели похоронный плач, раскачиваясь и упираясь руками в бедра. В самом центре причитала в голос байбише Божея. На ее голову была наброшена черная шаль. Из глаз градом катились слезы неподдельного безутешного горя. Несколько дальше сидели пять девушек и тоже громко причитали. Купол Большой юрты, казалось, не мог вместить стонов и заунывного воя.