Абай и Габитхан сразу бросились к малютке, но она не узнала их и пугливо отвернулась.

Габитхан, пораженный, не удержался.

— Ой, бедняжка беззащитная! Сколько мук ты терпишь безвинно! — воскликнул он и заплакал.

Абай весь побелел. Все в нем задрожало от ярости.

Женщины, чтобы оправдаться, стали болтать невпопад всякие небылицы.

— Другие дети все здоровы, одна она, бедняжка, болеет поносом! Никак не может поправиться! — начала байбише.

— Сказано: «Заболел живот — держи пустым рот». А разве ребенок понимает это? Чуть ему лучше — сразу же начинает все хватать!.. Разве может она так поправиться? Сама себе портит, — присоединились девицы, пытаясь выказать свою заботу.

Абай не разговаривал с ними. Самый вид этих безжалостных людей точно ножом полоснул его сердце, едва он успел перешагнуть через порог.

Жена Божея приказала поставить самовар, но Абай отказался от угощения.

— Мы не будем пить, мы сейчас уезжаем, — сказал он.

Разве можно было думать о еде, когда рядом томилась маленькая Камшат, измученная в неволе!.. «Ой, родной, родной мой!»— так плачут, когда умирает родич. А что толку вспоминать о родстве после смерти! Нет, надо уходить, иначе Абай не выдержит, бросится к малютке и не выпустит ее из своих объятий. «Несчастная, родная моя, беззащитная!»— хотелось крикнуть ему.

Но перед этими очерствелыми людьми лучше молчать. Возмущенный лживыми словами девиц, он готов был накричать на них, излить все свое негодование, весь свой яростный гнев, душивший его. Но ведь это погубит Камшат — не облегчит, а только ухудшит ее участь. Он был бессилен…

Байбише подала ему чашку кумыса, — но разве он мог пить в такую минуту? Он поставил чашку на пол, даже не прикоснувшись к ней губами. На кого он негодует? Кого обвиняет и упрекает? Разве вина только на семье Божея? Нет, конечно!.. И с этой мыслью Абай вышел из юрты.

Такой ярости, как сейчас, он раньше никогда не испытывал. Он вернулся в свой аул только к вечеру, но злоба и возмущение не стихли в нем ни на миг.

На привязи между Большой и Гостиной юртами стоял длинный гнедой конь под седлом Кунанбая. Рядом с ним — еще чья-то лошадь. Как видно, отец только что приехал, Что ж, это хорошо: Абай твердо решил донести до отца жалобные, печальные стоны маленькой Камшат. Решил — и сразу вошел в юрту, где сидел Кунанбай, приехавший сюда в сопровождении одного только старого Жумабая.

Почти одновременно с Абаем пришла Айгыз. Ее материнское сердце как бы предчувствовало новое горе, неудержимая сила привлекла ее сюда, она знала, что Абай днем ездил к Божею. Едва переступив порог, она обратилась к юноше.

— Что нового, Абайжан? Узнал ли ты, как живет твоя бедная сестренка? — спросила она с тоской.

Зере и Улжан тоже повернулись к нему, ожидая ответа.

Абай взглянул на отца. Кунанбай молчал, не сводя с Айгыз холодного взгляда.

— Своими глазами видел, — ответил юноша. — Камшат больна, на волоске от смерти. Нас она не узнала. Все для нее чужие, все враги… Что мне говорить?

Кунанбай резко повернулся и уничтожающе посмотрел на него, но не сказал ни слова.

Женщины охали, плакали и причитали.

Лицо Айгыз побледнело, глаза наполнились слезами.

— Светик мой! Птенчик мой, сиротка моя несчастная! — вскрикнула она. — Кем проклят день, когда ты родилась на свет?

Кунанбай вскинул левую руку, как бы приказывая ей замолчать. Или, может быть, он защищался от материнских проклятий?

Айгыз продолжала лишь шептать, задыхаясь. Кунанбай закричал на нее:

— Прекрати! На свою голову накликаешь! Пропади все твое зло вместе с тобой!

Айгыз не посмела отвечать. Но тогда заговорила Улжан. Сидя возле Абая, она вытирала слезы.

— Что же это такое? Хоть сгори, но не крикни? — сказала она в отчаянии. — Разве только сегодня началось наше горе? Мы давно плачем о Камшат! А кому скажешь? Кто поймет?

Кунанбай прервал и ее, но Зере возмутилась.

— Не запугивай моих невесток! Что это? — сказала она властно. Приподнявшись на ковре, упираясь руками в пол, она гневно посмотрела в лицо своего сына. Никогда раньше Абай не видел бабушку такой грозной.

Зере продолжала пристально глядеть на Кунанбая. Под этим решительным взглядом он сразу сдал и отвел глаз в сторону.

— Кому же они могут принести свое горе и надежды кроме тебя? — негодующе начала Зере. — Если ты хочешь быть жестоким, будь жесток с врагами! К чему приведет твоя жестокость среди друзей, в собственной семье? Считай себя хоть земным богом, но ты не с небес спустился. Ты дитя простого смертного человека и рожден матерью: я родила тебя!.. Они — тоже матери и делятся с тобой своим материнским горем. Вы отдали Камшат на растерзание, а нам оставили тоску и отчаяние. Чем кричать на них — найди утешение, исцели! Освободи от мук сироту-дитя!

Голос Зере звучал повелительно.

В юрте все молчали. Кунанбай не мог найти слов для ответа, все внутри у него клокотало. Так с ним давно никто не смел говорить. Но голос матери был голосом совести и справедливости — и разил его своим острием.

— Что же я могу сделать? Ведь так присудили все старейшины рода! — попытался он оправдаться перед матерью.

Абай, давно с отвращением думавший об этом решении, внезапно заговорил:

— Что это за приговор, безжалостный, жестокий, бесчеловечный? Не так примиряют людей!.. Разве может такое решение принести мир? Горькую муть поднимает оно в сердце. Что будут эти матери чувствовать к жигитекам, когда те силой вырвали у них родное дитя? О каком мире говорить, когда жигитеки хотели скота, а получили ребенка, за которым нужен уход? Пусть они так бесчеловечны и тупы, что им пять кобыл дороже жизни Камшат, пусть!.. Но мы-то — мы сами отдали беспомощное дитя, как жалкого щенка!..

Отец внимательно прислушивался к словам Абая. Это было что-то новое. Ни у кого никогда еще не было таких мыслей… Но так рассуждать нельзя: Абай идет не по проторенному в веках пути, а по какой-то своей, неведомой тропинке.

— Э, сынок, недоросток мой! Сердцем ты прав, но ты не считаешься с обычаем народа! — сказал Кунанбай.

Сейчас он говорил уже иначе: он не приказывал, а будто обсуждал вопрос, который мучил всех окружающих. И хоть он и назвал Абая «недоростком», было видно, что в своем ответе он считается с сыном. Ответ его Абаю показывал также, что он делает уступку и Айгыз и Улжан.

Кунанбай немного помолчал. Потом начал снова.

— Тому ли учил обычай предков? При примирении спорящих принято заключать браки между враждующими родами. Девушку отдают, как рабыню, как наложницу. А мы отдали Камшат с тем, чтобы Божей сделал ее своей дочерью. Разве мы бросили ее на мучение? Все дело в самом Божее. Если он способен понимать что-нибудь, почему он не принял мое дитя, как свое собственное? Ведь если он обращается с ней, как с чужой, значит, он и нарушает условие, остается в долгу перед нами. Пусть он ненавидит меня. Но разве дитя мое, вынутое мною из пеленок и отданное ему, в чем-нибудь виновато перед ним? Если он не сумел внушить своей семье даже этой простой вещи, значит, он в чашке воды утонул![85]

Слова Кунанбая уничтожали Божея.

Абай и сам вернулся от Божея, впервые за все это время неся в сердце глубокую обиду на него, не веря ему больше. «Если жена у него потеряла человеческий облик, почему же сам он не может внушить ей должного?..»— думал юноша. Еще на обратном пути он говорил об этом Габитхану.

Кунанбай тут же принял решение. На следующий день старый Жумабай повез салем Кунанбая в аул Божея. Айгыз тоже отправила к байбише Божея одну из пожилых соседок и поручила сказать: «Передай ей: она губит мое дитя. Разве стал бы поступать так человек с умом и совестью!»

Жумабай вернулся от Божея мрачным и рассказал о встрече.

У Божея сидели Байдалы и Тусип. Когда жена сообщила ему и об упреках Айгыз, Божей, посоветовавшись со своими друзьями и семьей, послал Кунанбаю суровый ответ: «Кунанбай жег мою честь на костре. Он думает, что рана зажила? Что перелом сросся? А подумал ли он о том, что терплю я? Или он считает, что может сгореть все дотла, лишь бы не пострадала ни одна его ветка? Что потерял Кунанбай? Высыпалось всего одно его зернышко! Пусть не спрашивает с меня, не докучает мне, пусть не выводит меня из терпения!»