— Кличка по ней: настоящий вихрь, зайца в один миг сшибает. Жиренше любил повторять эту похвалу, сказанную известным охотником, жившим с ним в одном ауле. И это окончательно покорило Абая, любовавшегося гончей.

— Поедем, поохотимся на зайцев!

— Что же, поедем… Лошадь у тебя есть? Я и сам ехал на охоту… Пока седлали буланого четырехлетка Абая, друзья успели зайти в юрту и напиться кумысу. Вскочив на коней, они направились на запад, к невысоким холмам, носившим название Кзылшокы.

Там с азартом неистовых охотников они погнались за зайцем. Тот долго спасался от них, выдерживая расстояние, и только после трех-четырех перевалов Желкуйину удалось нагнать и схватить его. Больше зайцев им не попадалось. В поисках дичи они добрались до самого крайнего выступа Кзылшокы, примыкавшего к Чингизу.

Тут им встретился верховой. Это был один из посыльных Майбасара — Жумагул. Он посоветовал Жиренше:

— Ехали бы вы лучше на Карашокы. Там сегодня судят Кодара, весь народ туда съезжается.

— А где Кодар? Где его сноха?

— За ними поехали жигиты, привезут обоих… Сбор в ауле Жексена, — и Жумагул, хлестнув коня, помчался дальше.

Жиренше предложил Абаю:

— Поедем, поглядим!.. Ну, едем, едем! — и он увлек за собой мальчика, не дав ему опомниться.

Страшная казнь совершилась у них на глазах.

Теперь они мчались обратно лесистым берегом реки. Леденящий холод сковывал Абая. Сердце мальчика, все его чувства — все замирало в ужасе перед поступком отца, перед кровью, забрызгавшей руки Кунанбая. Его родной отец так жесток, так бессердечен!..

На оклики Жиренше Абай не отвечал. Он летел вперед то вскачь, то быстрой рысью. Гончая стлалась в беге перед его конем. Они проскакали берегом, а потом стали огибать склоны широко раскинувшегося хребта. Дорога здесь была узкая — одна тропинка, по которой вдвоем не проедешь, на такой дороге быстро ехать и разговаривать трудно. Но Жиренше, нагнав Абая и следуя за ним по пятам, не переставал болтать. В ауле Жексена он успел потолковать с жигитами, и ему хотелось сейчас же поделиться новостями с Абаем. Мальчик, подавленный виденным, дрожащий, как в лихорадке, не понимал половины его слов, но главное он уловил.

Две крылатые фразы переходили в толпе из уст в уста. Первая как раз и послужила поводом к обвинению Кодара и принималась как оправдание совершенной над ним чудовищной казни. Кодар говорил: «Бог покарал меня, но я тоже отплачу ему», — так повторяли сегодня убийцы. Вторую фразу Кодар бросил перед смертью: «Если я седой пес, то вы — кровавые собаки…»

Абай был потрясен. Ему вспомнился тихий, жалобный женский плач, раздававшийся в юрте. Неожиданно для самого себя Абай вдруг разразился слезами. Жиренше заметил это, хоть и ехал позади Абая.

— Ой, что ты, озорник Текебай! Что с тобой? — удивленно допытывался он и тронул коня, чтобы поравняться с Абаем.

Но тот хлестнул коня и снова ускакал вперед.

Они уже миновали горные овраги и спустились на широкую равнину. Абай повернул своего буланого к Кольгайнару и несколько раз хлестнул его нагайкой. Ему не хотелось, чтобы Жиренше видел его слезы. А тот вскачь старался нагнать мальчика. Но разве его догонишь? Он ускакал уже на расстояние пущенной стрелы и, мчась по степи один, перестал сдерживаться и залился неудержимыми слезами.

За последние годы он ни разу не плакал. А сейчас не мог успокоиться и, словно весь растаяв, плакал навзрыд. Он пустил коня во весь опор, тучная зеленая степь летела навстречу и мимо, — так во время весеннего половодья мчится широкий поток, бурный и стремительный, мощный и волнующийся. Встречный ветер бил в лицо, в глаза Абая, срывал его слезы, уносил в степь…

До сих пор Абай не переживал ничего подобного. Он был далек от мира человеческих страданий, но теперь сразу постиг всю их глубину, и его сердце всей силой чувства откликнулось на них. В нем рождалась жалость к невинно погибшим, к жестоко и бесчеловечно поруганным жертвам, закипала злоба и ненависть к убийцам.

«Отец» — какое это родное, теплое слово!.. И один голос в нем настойчиво защищал отца, отгораживал его от всего жестокого и преступного, а другой твердил и твердил о сегодняшнем зверском убийстве… И от ужаса путались мысли, противореча друг другу.

Ему вспомнились слова, которые он слышал еще в медресе. Наставник поучал: «Плач и слезы человеческие облегчают вину грешников, искупают их преступления». Неужели его слезы — это искупление убийцам? Он тут же отбросил эту мысль: «Нет, это не так!»

Ведь убийцы говорили, что делают это во имя веры, по велению закона, подтвержденного имамом. Значит — жаловаться некому? Значит— он один в безмолвной пустыне? И внезапно он почувствовал себя беспомощным, бесприютным сиротой. Новая волна чувств, клокочущая и бурная, хлынула откуда-то из неведомой глубины и, как о берег, всею силою ударила в его хрупкую детскую душу. Абай зарыдал еще сильнее. Слезы ручьем текли по его лицу.

Он рыдал громко, в голос. Только бы не услышал Жиренше!.. И мальчик продолжал мчаться вперед.

Укачала ли его непрерывная скачка, или молодое сердце не вынесло душевного волнения, но внезапная рвота сдавила его грудь, выворачивая все внутренности. Тело и душа слились в равной и невыносимой муке.

И все-таки он не остановился. Ухватясь за гриву лошади, чтобы не упасть, он продолжал скакать.

Жиренше так и не смог догнать его. Примчавшись в Кольгайнар, Абай спрыгнул с коня и направился к юрте матери.

Улжан стояла у входа. Когда сын подошел ближе, она взглянула на него, и сердце ее болезненно сжалось. Абай был смертельно бледен, изменившееся его лицо показалось чужим. «Померещилось мне, что ли?» — подумала она и вгляделась пристальней. Да, это был Абай. Но в каком ужасном виде!.. Привязав коня, он подошел к ней, и мать увидела его покрасневшие от слез глаза.

— Абайжан, свет мой, что случилось? Кто тебя обидел? — тревожно спросила она. У нее мелькнула мысль — не побил ли его отец?

Они были одни. Абай молча обнял мать, прижал горячую голову к ее груди и застыл, неподвижный. Как мог он забыть, что он не один, не беззащитный сирота, что у него есть мать!..

Он дрожал всем телом, точно в сильных рыданиях. Но слез на его глазах уже не было.

— Расскажи, солнце мое, что случилось? Отец побил, да?

— Нет, никто меня не бил… Все потом расскажу… Апа, постели мне, спать хочу, — ответил он и, так и не выпуская мать из своих объятий, вместе с нею вошел а юрту.

Улжан терпелива: она не стала больше расспрашивать сына, не надоедала ему. Приготовив постель в правой части юрты, возле лежанки Зере, она молча уложила сына и укрыла его своей лисьей шубой.

Но бабушка сразу заметила неладное.

— Что ты, душа моя? Заболел? — спросила она. Улжан поспешила ответить:

— Да. прихворнул. Не надо его трогать, пусть выспится. Вызвав прислужницу, она тихо приказала:

— Закрой тундук, чтобы солнце его не беспокоило, и опусти дверь.[31]

Бабушка пристально посмотрела на Абая, отвернувшегося к стене, и удивленно зачмокала. Потом она начала читать молитву, беззвучно шевеля губами.

Улжан недоумевала: куда делся Жиренше— ведь Абай с утра поехал с ним? Но вот на дворе залаяли собаки, и она вышла наружу. Жиренше стоял возле Гостиной юрты, привязывая коня. Не отходя от двери, Улжан подозвала его и стала расспрашивать.

Жиренше выложил ей все. Он рассказал и об утренней охоте на зайцев, и о том, что было в ауле Жексена, и о том, как вел себя Абай на обратном пути. Под конец он спросил:

— А где же он сам?

Улжан ответила, что Абай спит, и холодно посмотрела на юношу. В голосе ее звучала досада.

— Вот что, милый мой, ты уже не дитя и должен соображать, что делаешь. Поехать самому — еще куда ни шло. Но зачем ты потащил Абая в такое место? Ведь он еще ребенок! Хоть бы подумал, что он может испугаться и заболеть…

Жиренше не знал, что отвечать. Он растерялся и покраснел.