Жизнь, причем в значительной степени, омрачали нелады сестры Эльзы, горячо мною любимой, с ее мужем Михаилом Александровичем. Неприязнь, которой я проникся к своему зятю, была по абсолютной величине сравнима с нежными чувствами, испытываемыми мною к Эльзе. Одним словом, ненавидел я полковника крепко. И было за что.

К тому времени восторги первых лет брака, когда моя сестра была без памяти от обожавшего ее мужественного офицера, исчезли. Место любви заняло тягостное осознание ошибочности своего выбора, усугубленное необходимостью продолжать совместную жизнь.

У Эльзы с Михаилом Александровичем уже появилось двое детей, и полковник наотрез отказывался даже помыслить о том, чтобы чада воспитывались в неполной семье. В отличие от своего супруга моя сестра как раз хотела такого, вполне счастливого по общему нашему мнению поворота событий, но Подгорнов развода ей не давал. Между тем их супружество давно уже приносило Эльзе поистине адские муки.

Сам по себе муж ее был неплохим человеком, но потрясения двух войн на Дальнем Востоке, в которых он участвовал, не могли не наложить отпечатка на его характер. Если в первые годы после свадьбы полковнику еще как-то удавалось сдерживать себя, то впоследствии его стало приводить в бешенство одно только сказанное наперекор слово. Буйный нрав его усугублялся болезненной ревностью.

Дело доходило до того, что Подгорнов разрешал Эльзе выходить из дома либо в своем обществе, либо с кем-нибудь из близких родственников. Значит, со мной, или нашими родителями, Людвигом Францевичем и Кристиной Христофоровной Феллерами, которым, собственно, и принадлежал дом, где полковник небезуспешно стремился навести свои порядки.

Что ж, папа и мама уже были людьми преклонного возраста, а значит, беспомощными, как и почти все старики. Сил противостоять полковнику они в себе не находили. К тому же дела отца, долгие годы занимавшегося поставкой в Россию швейных машинок Зингера, пришли в некоторое расстройство из-за активности французских фирм, соперничавших с германскими. В силу этого Подгорнов оказался, по существу, единственным источником благосостояния всей семьи.

Меня он вовсе не воспринимал всерьез. Под тяжелым взглядом этого высокого, здорового мужчины с породистыми, жесткими чертами лица, я, признаюсь, ощущал себя щуплым двадцатитрехлетним юнцом с некрасивым веснушчатым лицом. Несмотря на то, что в общении со всеми другими людьми я чувствовал себя равным среди равных.

Эльза, таким образом, находилась целиком и полностью во власти мужа, что было очень печально не только для нашего семейства, но и для Иоганна Карловича, который, являясь нашим крестным, не чаял души в Эльзе и во мне, баловал сызмальства, словно родных чад.

Существовал, надо сказать, еще один человек, донельзя расстроенный тяжелым положением сестры – Игорь Велтистов, мой хороший, с гимназической поры друг. Будучи на несколько лет младше Эльзы, он, всегда, даже когда мы еще учились в мужской гимназии Ростовцева на углу Садовой и Тверской, питал к моей сестре самые страстные чувства. Она, в свою очередь, неизменно относилась к Игорю с нежностью, воспринимая его, однако, лишь как симпатичного юношу – одноклассника брата.

Не пробудили в ней ответного чувства все оказываемые Игорем знаки внимания – от исполненного любовью, жаждущего отклика взгляда, до бриллиантового колье из магазина драгоценных принадлежностей на Большой Димитровке. Оно, между прочим, стоило две тысячи рублей, что было дороговато даже для Велтистова – единственного наследника богатой дворянской семьи, осевшей в Москве после пожара 1812 года и считавшейся по праву исконной в городе.

Надо ли говорить, с какой болью воспринял Игорь известие о том, что Эльза согласилась стать женой Подгорнова. Я тщетно пытался убедить его оставить помыслы о моей сестре: со временем тяготение Игоря к ней только росло.

Он очень переживал, видя как безысходно страдает Эльза, как нередко наполняют ее глаза слезы от нанесенных супругом обид, однако не решался открыто выступить против полковника, резонно опасаясь, что тот, и без того с трудом переносивший присутствие Игоря, вовсе откажет ему от дома.

Последние месяцы мой друг пребывал в крайне угнетенном состоянии. Нередко захаживал в один подвальчик на улице Живодерка. Вынужден сказать правду: там он курил опиум. Впрочем, тогда, в России, на это смотрели несравненно более снисходительно, чем нынче в Америке.

***

В тот субботний день я встал ни свет ни заря. Сначала немного гимнастики, затем умылся, почистил зубы «Калодонтом», – лучшей пастой летнего сезона 1914 года, – освежил отдохнувшее за ночь тело духами «Лила-Флери», побрился безопасной бритвой «Урания».

Прислуга еще спала, и я, не желая тревожить ее, тихо прошел на кухню, где самостоятельно разогрел себе голландское какао на плите, которую подарил мне один из постоянных клиентов нашего рекламного отдела – В. И. Седых, владелец сущевского завода, производившего как эти самые плиты, так и множество иных металлических изделий. Лучше бы, однако, Седых не делал этого: в работе новая плита оказалась значительно хуже прежней.

Из-за нее пришлось отказаться от глазуньи: я не мог позволить себе не явиться вовремя на Александровский вокзал, где непременно должен был встретиться с крестным и Женей Котовым, братом моей обожаемой Мари, инженером машиностроительного завода братьев Бромлей, большим любителем охоты и технического прогресса. С утра пораньше мы собирались отправиться на утиную охоту.

Выпив едва теплое какао, я, схватил 6-ти миллиметровую винтовку «Рекс», предназначенную для отстрела птиц и некрупного зверя, коробку с патронами, и выскочил из своего дома на Большой Садовой. Быстренько добежал до трамвайной остановки – как чудно, что трамваи начинают ходить уже в 5 часов утра! – и, проехав на кольцевом «Б» до Красных Ворот, пешком добрался до похожего на большой средневековый терем здания вокзала, возле которого приобрел утренний выпуск «Русских ведомостей» – скоротать время в дороге.

Котова я увидел издалека. Он, облаченный в кожаный, блестящий серебряной отделкой охотничий костюм, поджидал меня на перроне. На голове этого могучего телосложением и интеллектом сына великой Среднерусской равнины красовалась баварская шляпа, украшенная длинным черным пером. Мощная экипировка, богатырская фигура, суровое полное лицо с усами как у легендарного князя Святослава – все в облике Жени выражало непреклонную решимость зрелого в мастерстве своем охотника, идущего на грандиозное дело. Приезжающие на городские рынки крестьяне и крестьянки из подмосковных сел и деревень старательно обходили моего друга.

Вскоре подошел и Иоганн Карлович. Одетый в светлый летний костюм, он был похож, скорее, на дачника, нежели на охотника. Откровенно говоря, крестного не особенно привлекали экзотические для городского человека прелести путешествия с винтовкой в руках по поросшим буйной растительностью окрестностям водоемов. Просто ему хотелось немножечко отдохнуть от своей большой семьи в обществе приятных ему молодых людей. Неудивительно, что сухощавое, морщинистое лицо крестного светилось радостью. Даже его неизменное пенсне весело поблескивало, отражая игривые лучики восходящего солнца.

Ах, как же все это свежо в памяти! Москва, лето, Александровский вокзал…

***

Дружески беседуя, мы чуть-чуть постояли на перроне, надеясь, что подоспеет Игорь, который вчера пообещал присоединиться к нам, но его, увы, не было. Наверное, опять потащился в опиукурильню на Живодерку и там забыл обо всем на свете. Делать нечего, рассудили мы, трое одного не ждут.

Когда сели в поезд, общий разговор как-то незаметно угас. Крестный задремал. Котов принялся самозабвенно штудировать новый выпуск «Рыболовного спорта»: он был не только заядлым охотником, но и рыболовом. Я же развернул «Русские ведомости».

Пробежал длинную статью о вооруженном столкновении Соединенных Штатов с Мексикой – какой далекой казалась тогда эта тема! Тщательно изучил фотографию соблазнительной Исидоры Дункан, вольготно расположившейся на испанском пляже. В разделе «Смесь» узнал о том, каковы запасы воды на земном шаре, а также подивился поступку одной доброй (чуть было не написал человеколюбивой!) женщины из Сиама, которая кормила грудью молодого слона, потерявшего мать вскоре после рождения.