Полицмейстер довольно ухмыльнулся:

– Вот теперь я верю, что вы лесопромышленник! Испугались? Ничего, посидите в дрожках, пока я его возьму. Нет времени вызывать солдат!

Аксакал выделил русским верхового показывать дорогу. Иван Осипович велел кучеру поднажать. Джигит вел дрожки по дну высохшего канала, чтобы подкрасться незамеченными. Через полтора часа он спешился и указал капитану наверх.

– Прибыли! – объявил тот спутникам. – Вы подождите, я быстро. Безбородько, за мной!

Но Лыков остановил кучера, взявшего уже винтовку.

– Мы пойдем с вами, Иван Осипович, – сказал он буднично.

Скобеев тут же согласился:

– Ну, если вы были на войне, тогда ладно… Только держитесь позади и ни во что не вмешивайтесь.

Втроем они выбрались из глубокого арыка и вдруг оказались под самыми стенами курганчи. Селение выглядело как маленькая крепость. Сбоку на привязи стояла оседланная лошадь. Глаза капитана сверкнули, он вынул из кобуры «смит-вессон» и махнул купцам рукой: мол, уходите. Титус покосился на приятеля. Лыков кивнул. Яан повел рукой по бедру, и в руке у него тоже оказался револьвер.

Отставной надворный советник шагнул вперед, оттирая остальных. Он сложил ладони рупором и крикнул:

– Отделение! Курки на второй взвод!

И тут же бросился к лошади, вынимая на бегу «веблей». Титус мчался следом. Ошарашенный полицмейстер едва поспевал за ними.

Из-за угла появился туземец в драном халате с берданой в руках. Увидев русских, он вскинул оружие, но больше ничего сделать не успел. Лыков выстрелил не целясь. У разбойника подломилась нога, и он упал на камни. Пока вставал, Алексей уже подлетел к нему и сильно приложил кулаком чуть ниже папахи. Все было кончено. Через минуту барантач сидел на земле, связанный и обезоруженный, а Титус бинтовал ему простреленную ляжку. Раненый только хлопал глазами. Капитан Скобеев в позе стороннего наблюдателя топтался рядом.

– Да… – пробормотал он, убирая ненужный револьвер в кобуру.

– Иван Осипович, – обратился к нему Алексей. – Надо ковать железо, пока горячо. Спросите, по чьему приказу он убил поселенца.

– И то правда, – согласился полицмейстер. Он склонился над пленным и заговорил с ним на туземном наречии. В ответ тот злобно зашипел. Капитан настаивал и явно угрожал. Барантач же бранился и брызгал слюной.

– Не хочет отвечать? – понял Лыков. – Ничего. Сейчас захочет.

Он порылся в трофейном хурджуме[25] и извлек оттуда фуражный аркан. Привязал один его конец к воротам, а из второго соорудил петлю-удавку. Скобеев и Титус смотрели на его манипуляции с недоумением, а разбойник – с нарастающим беспокойством.

Когда виселица была готова, Лыков за шкирку поднял пленного, поставил под воротами и надел ему на шею петлю. Тот сразу побелел, как полотно.

– Что вы задумали, Алексей Николаевич?! – закричал капитан. – Даже у меня нет таких прав, а вы вообще частное лицо! Я не могу допустить беззакония!

Бывший сыщик подмигнул ему так, чтобы не увидел туземец, и приказал:

– Переведите, что за убийство русского он приговаривается к смерти. Прямо сейчас. Если назовет мне сообщников, я, так и быть, его расстреляю. А если смолчит, то повешу! А рожу сажей исчерню!

Скобеев, надо отдать ему должное, мгновенно сообразил. С суровым лицом он сообщил пленному его участь, указывая пальцем на палача. Тот затрясся и попытался выбраться из петли. Лыков состроил страшную физиономию, натянул удавку и рявкнул:

– Ну?!

Капитан подыграл ему:

– Снова нет? Вздернуть сукина сына!

И туземец сразу заговорил, облизывая губы и жалобно скуля. Выслушав его, Иван Осипович как бы нехотя стал разматывать веревку. Затем сообщил спутникам:

– А ведь получилось! В Джизаке проживает некий Юлчи-куса. Он-то и велел этому горлорезу убить русского поселенца.

Некоторое время все молчали, потом Скобеев спросил:

– Алексей Николаевич, но почему он сознался?

– Эх, Иван Осипович. Сколько «языков» я разговорил так на Кавказе… Темные мусульмане боятся виселицы больше всего. Есть поверье, что при такой смерти душа правоверного уходит из тела через ноги. И попадает в ад. Если же человека застрелили, душа покидает оболочку через голову и оказывается тогда в раю. Вот он и открылся, чтобы быть расстрелянным.

– Шестнадцать лет служу в Туркестане и впервые об этом слышу, – сознался капитан. – А зачем лицо ему сажей чернить?

– Как зачем? Непрощенные грешники предстанут перед высшим судом с черными лицами.

– Тоже не знал…

– Но мы получили результат. Поехали за этим… кусой.

Пленника положили в дрожки, в ноги пассажирам, и накрыли кошмой. Избежав, как он думал, ужасной смерти, барантач не издавал ни звука. Видимо, готовился к расстрелу…

Когда они приехали окольными путями в русский Джизак, Скобеев повел купцов к начальнику уезда. Тот думал недолго.

– Юлчи-куса – личность здесь известная, – сказал он. – Куса по-сартовски означает «плешивый, безволосый». У этого мерзавца даже борода не растет, что для магометанца большой позор. Юлчи – яр-мулла, то есть недоучка, человек, чье образование внушает сомнения. Тем не менее в Джизаке он слывет за ученого. А человек вредный! Дервиши, что мутят тут воду, всегда у него останавливаются. И в Ташкент он часто ездит, будто бы к своему ишану[26]. А зачем на самом деле, неизвестно.

– Как его лучше арестовать? – спросил Скобеев.

– Дома слишком опасно. Вдруг он успеет забежать в женскую половину? Туда уже не войдешь. А если войдешь, такое начнется! Весь город на дыбы встанет! Мне тут бунтов не нужно. Давай я вызову его сюда и здесь схвачу.

– В дом все равно надо идти, для обыска, – вставил Лыков.

– При бабах? – развернулся к нему подполковник. – Да они вам глаза выцарапают! Обыскать удастся лишь мужскую половину.

– Такой обыск не имеет смыла. Что если он спрятал улики в ичкари?

Начальник уезда повернулся к капитану:

– Иван, избавь меня от советов этой клеенки![27] Впервые в крае, а туда же…

– Подожди, Матвей. Лыков – личность особенная. Давай его выслушаем. Алексей Николаевич, как, по-вашему, нам обыскать обе половины дома?

– В Джизаке есть казий?[28]

– Разумеется.

– Он для туземцев авторитет?

– Еще какой!

– Вот пусть казий и арестует Юлчи, прямо в его жилище. И передаст нам. Этот же казий должен сделать так, чтобы женщины Юлчи немедленно покинули дом.

– Каким образом?

– Запросто. Пусть вызовет отца супружницы, и тот сам, в своей арбе перевезет дочь к себе. Со всеми другими бабами, какие окажутся в доме. Без вещей и долгих сборов. Всего на пару часов, пока делается обыск. Мы с Яковом Францевичем поможем вам искать.

– Это было бы кстати!

– После обыска женщины возвращаются на той же арбе.

Подполковник Барч задумался.

– А что? Казий – человек рассудительный. И очень держится за свое место.

– Вы объясните ему, – продолжил Алексей, – что убийство русского бросает тень на весь Джизак. И две тысячи десятин могут отрезать не у аула Кок-Узек, а у города. Если казий не будет нам содействовать.

Барч встал, одернул китель.

– Господин Лыков, прошу извинить меня за клеенку. Виноват!

– Да уж, – вставил Иван Осипович. – У него есть чему поучиться и нам, старым туркестанцам. Ты бы видел, как он в два счета разговорил того ярыжника!

Начальник уезда послал за казием. Пришел франтоватый сарт с хитрыми глазами. Он был в белой чалме из дорогой кисеи и халате из серебристого бикасаба[29], из-под которого выглядывал второй халат, шелковый. На ногах – кожаные ичиги с задниками из зеленой шагрени, а на пальце – перстень с бриллиантом. Поговорив с тюрёй десять минут, он вышел мрачнее тучи. Скобеев и лесопромышленники сидели в дрожках, ожидая, что будет дальше. Судья вскочил на жеребца дивных статей и поехал в туземный город. Рядом с ним бежал пеший конюх, а чуть сзади держались два помощника-мухтасиба. Иван Осипович приказал кучеру следовать за кавалькадой, соблюдая дистанцию в десять саженей.