Где искать помощи? В молитве? Но после вчерашнего молитвенного порыва она не могла больше молиться. Какою «степенью» молитвы могла она теперь молиться? «Славословием»? Но вчерашнее уже не повторится — оно прошло. Ей вчерашнего мало — её душа требует большего. «Благодарением». Но за что же ей благодарить? За то, что она сама оборвала нитку своей жизни? Благодарить! Нет, и эта степень молитвы отнята у неё — но кем? Она сама её утратила. Остаётся «прошение». Но о чём просить, когда ничего уже воротить невозможно.

Где же помощь! к кому обратиться!

Она опять подошла к киоту и стала смотреть на лик Спасителя. С какою тоской она смотрела на этот кроткий, всепрощающий лик.

«Он всех прощал, — шевельнулось у неё в душе, — простил разбойника, простил ту бедную жену, которую хотели побить каменьями, а он простил её за то, что она много любила…»^[105]

И она любит!

Девушка с ужасом поняла, что теперь монастырь стал для неё ненавистен. И так быстро совершился этот переворот в её душе! Она ненавидит его, как тюрьму, лишившую её света, счастья. И чем дальше, тем больше она будет грешить этим чувством. Всё равно душа её погибнет — в монастыре ли, или вне монастыря.

Но там, вне монастыря — он, который пришёл вчера с того света, а ночью приходил к ней в видении, «в тонце сне». Там он и наяву придёт, как тогда приходил к ней в сад, когда пел соловей и распускалась берёза.

Девушка подошла к окну своей кельи, которое выходило на Девичье поле. Перед нею вставал Кремль, золотые маковки церквей, а там, невидимо, на Арбате — их дом, её девичий терем, сад… Сирень теперь давно отцвела, и соловей, и кукушка давно перестали петь…

Она отошла от окна и, припав лицом к подушке, горько плакала.

Но вдруг она увидела себя в церкви… он глянул ей в глаза… Как он похудел и постарел за то время, как она его не видела! Не радостно и ему жилось…

Она услышала шорох за дверью. Вздыхая и крестясь, в келью вошла её бывшая мамушка. Что-то родное, далёкое, навеки потерянное напомнил ей этот приход старушки — и дом отца, и её светлый теремок, и тенистый сад со скамейкою, на которой он когда-то с нею сиживал.

Старушка с благоговением целовала руки своей боярышни.

— Что, мамушка, у нас дома? что батюшка? — спросила юная затворница.

Старушка ещё глубже вздохнула.

— Что, ягодка! чему у нас быть хорошему? Тот же монастырь, — сказала она.

— А батюшка?

— Всё то же — кручинится: осиротел он, как перст один без тебя.

— А матушка и братцы не приезжали?

— Нету, родная; да они словно чужие для него.

Девушка хотела что-то спросить, но не решалась. Ей всё же хотелось заговорить о том, что её терзало. Она заговорила стороной.

— А я, мамушка, вечор у всенощной сомлела, — сказала она.

— Господь с тобой! — встревожилась старушка. — С чево это, ягодка?

— Должно быть, от жару и ладанного духа… Я так с блюдом и грохнулась… И как бы ты думала, знаешь, кого я увидела в церкви?

— Ково, золотая моя?

— Воина Афанасьича… Я, может, с тово и сомлела: сказывали допреж того, что он пропал без вести — либо помер, либо убит — так и поминали его… Каково ж мне было увидать его, мертвеца-то, да прямо пред моими очушками! Я не опомнилась, как меня и из церкви-ту вынесли.

Мамушка в знак сожаления качала головой и охала; но для неё не было новостью, что молодой Ордин-Нащокин отыскался. Её тревожила мысль, как её боярышня-черничка примет это известие.

Теперь она поняла, почему боярышня её «сомлела» вчера… Теперь быть беде! Как-то она, голубушка, перенесёт это? Затем старушка и явилась в монастырь.

— Не след было ему приходить сюда! — сказала она строго.

— Для чево ж, мамушка, не придти и сюда? Никому не заказано молиться.

— Не заказано-ту не заказано, — качала укоризненно головой старушка, — да только смущать-ту чистую душеньку грех — ох, грех какой!

— Да это, мамушка, я испужалась только сразу, а вдругорядь не испужаюсь.

— А думать станешь — мысли пойдут мирские…

— Что ж, мамка, о мирском-ту и молиться.

— О! охо-хо! — качала головой мамка. — Смущать-ту грех.

Юная черничка в душе не соглашалась с этим. Как! отказаться даже от того, чтобы его видеть иногда, когда можно! Одно, что осталось у неё, — это видеть его, как видеть иногда вот её, мамку, отца — и вдруг отказаться даже от этого!

Но она не знала, что теперь, правда, достаточно только видеть его иногда; но скоро этого будет недостаточно. Она не знала, какое зерно заброшено было вчера в её душу, что вырастет из этого зерна…

«Нет, нет! только бы видеть его! только бы знать, что он…»

С большой тревогой старушка возвращалась из монастыря в город.

XVIII. Она больше не черница

Не в меньшем волнении, как и юная черничка, возвратился от всенощной Воин Ордин-Нащокин. Только волнение его было иного рода. После мгновенной радости и потрясения, какие испытал он в момент встречи с бывшей невестой, когда она узнала его и от радости или от неожиданности упала в обморок, им овладело глубокое отчаяние. Этот обморок доказал ему, как много она любила его, а может, и теперь любит. Что ж ему из этого? Сознание, что она любит его, ещё более увеличивало в глазах его цену понесённой им утраты. Страдания, причиняемые этим сознанием, усугублялись ещё мыслью, что его тогдашняя безумная вспышка столкнула его в бездну отчаяния. Что тогда стоило выждать месяц, другой, наконец, целый год при спокойной уверенности, что ожидаемые им минуты полного блаженства только отсрочены? А что он сделал? В ослеплении минутной страсти он сам разбил своё счастье. Он тогда бросил ей в глаза не заслуженный ею укор: «жди другого суженого!»

И она нашла его под саваном черницы…

Что ж ему оставалось теперь делать? Тогда впереди у него было что-то — много было впереди! Видеть чужие земли, все чудеса заморщины, сбросить с себя родительскую опеку, забыть на время постылую Москву: целый океан неизведанного был у него тогда впереди! И он изведал всё это и кончил тем, что плакал в гондоле, в Венеции, когда вспоминал об этой самой Москве, о брошенной в ней невесте, и пел «не белы снежки», глотая слёзы раскаяния.

И вот теперь… Нет, так оставаться нельзя! Теперь для него Москва — пытка: от неё так близок Новодевичий монастырь!

Теперь надо стараться забыть её, похороненную в стенах монастыря. А как забыть? где?

Он теперь знал где: там, где люди умирают под гром пушек, под крики победы, под свистом пуль и стрел. Он пойдёт туда — к запорожцам, к Брюховецкому, к Косагову, что воюют теперь с поляками, его лютыми врагами, отравившими ему жизнь своею польскою наукою, отнявшими у него счастье, любовь к родине.

А сложит он там голову — тем лучше! Слишком уж тяжело стало носить её на плечах. Да и кому она нужна? Отцу? У него на плечах государские заботы. Ей? Всё равно ей не обнимать уж, не целовать эту буйную головушку, как когда-то она целовала её.

На другой же день он сказал о своём решении отцу. Старика удивило это внезапное решение: всего дней пять как воротился из долговременной отлучки, после скитания по чужим землям, — и вдруг опять покидать Москву!

— Хочу заслужить вины мои пред государем! — одно твердил он на все доводы отца. — Либо лягу костьми в поле ратном, либо со славою возвращусь, дабы тебе не краснеть за блудного сына.

Решение это в то же время и радовало старика… «На путь истинный возвращается малый», — думал он и доложил об этом государю.

И Алексея Михайловича обрадовало это решение молодого человека. Он полюбил его как сына, особенно после его чистосердечного раскаяния в своём опрометчивом проступке. Отца же, старика Афанасия, он давно любил и высоко ценил его государственный ум.

Он велел Воину явиться к нему — попросту, не во время смотра и купанья запоздавших стольников, а в его образную и в то же время рабочую горницу, по-нынешнему — в свой кабинет, смежный с молельною государыни.