Не Ансельм де Веер, а маслянистый господин, сидевший рядом, произнес этот комментарий.

— С кем имею честь, меестер? — заискивающе поинтересовался португалец.

— Лукас Мозер. Художник и золотых дел мастер. Но вы, конечно, никогда не слышали обо мне.

— Ошибаетесь, — соврал Идельсбад, — ваше имя мне знакомо. Похоже, Петрус Кристус питал к вам огромное уважение, очень похвально о вас отзывался.

Вопреки ожиданиям комплимент не произвел эффекта, на который Идельсбад рассчитывал. Недовольная гримаса исказила лицо художника.

— Допустим. Но наш друг принадлежит к избранным. А нам хорошо известно, что избранные крайне редки! — Понизив голос, он повторил: — Избранные крайне редки…

Идельсбад все же не ослабил натиск:

— Я убежден, что вами наверняка созданы несравненные работы.

Нервный смешок вырвался из горла художника.

— Скажем, мое «Запрестольное украшение святой Мадлен» достойно встать в один ряд с самыми великими творениями.

— Кажется, наш друг Петрус говорил мне о нем. Где оно находится?

— О! В довольно скромном месте. В небольшой церкви Тифенбронна, в глуши Черного леса…

— Позвольте вернуться к вашему делу, — вмешался де Веер. — Этот ребенок… что вы знаете о нем?

Идельсбад протянул руку к графину с вином:

— Вы позволите?

Не получив ответа, он налил себе стакан и залпом осушил его.

— Я задал вопрос, — продолжил де Веер. — Что вы знаете о сыне Ван Эйка?

— Почти ничего, кроме того, что сообщил мне Петрус.

— И все?

— Поймать малыша и устранить. Но я не убийца. Даже если бы я им был, то не смог бы погубить ребенка. Я предупредил Петруса. Моя задача — поймать мальчонку. Но не убивать.

— Все мы умрем однажды, — промолвил мужчина.

Реплика поразила своей холодностью.

— А что вы знаете еще?

— Ничего. И так лучше. Ничего не знаешь, нечего сказать. Как говорил мой покойный отец: «Промолчал — ты хозяин; сказал лишнее — ты раб».

Де Веер с иронией произнес:

— Ваш отец был мудрым человеком. Однако Петрус должен был вам кое-что объяснить. Как вы изволите признать, отнять жизнь у ребенка не просто и не легко. Для этого нужна очень веская причина. Вы так не считаете?

Идельсбад молчал, рассматривая янтарный осадок на дне стакана, потом ответил:

— Скажу откровенно — и прошу не сердиться, — я не вижу никаких причин, оправдывающих смерть любого ребенка.

— Вы не правы! — снова подал голос маслянистый. Тон его поражал. — Да, вы не правы. Если вы имеете дело с посредственностью, нечего ее жалеть. Ваш долг — облегчить ее смерть, ускорить. Что в противном случае ждет ее? Никчемная жизнь. Пустое место в глазах окружающих. Подумайте только, сколько энергии надо приложить, что бы обнаружить в ее голове хоть какие-нибудь признаки ума. Не говорите мне, минхеер, что не знаете о существах, населяющих известный нам мир. Считаете ли вы, к примеру, что у чудовищ с человеческим лицом, которых привозят к нам из Гвинеи португальские моряки, есть душа? Считаете ли вы, что наша Церковь может допустить их в свое лоно, не оскорбляя лика Создателя?

Идельсбад скромно заметил:

— Без сомнения, но разве эти чудовища не являются творением Создателя?

— Вот в чем главное заблуждение! Оно свирепствует и распространяется подобно убийственной чуме. Знайте, что каждый художник сначала делает набросок, черновик, прежде чем приступить к большой работе. Существа, о которых я говорю, являются лишь черновиками, незаконченными набросками Бога. Напомню ваши слова: «Талант без склонности кое-что значит, но склонность без таланта — ничто». Что прикажете делать с теми, у кого нет ни того, ни другого? Вообразите их представления перед творением истинного гения. Что увидят они? Что поймут? Уверяю вас: ничего они не поймут. И знаете почему? Потому что их способность восприятия ограничивается едой, житьем, отправлением естественных надобностей.

Он замолчал, пот стекал по его лицу, видно было, что он выдохся.

— Все это понятно, сьер Мозер, — заявил Идельсбад, — но я не вижу связи между упомянутыми вами дикарями и нашим ребенком. В чем чудовищность сына Ван Эйка?

Голос де Веера призвал его к порядку:

— Минхеер, послушайте. У меня есть для вас одно предложение.

Идельсбад, рискуя, настаивал:

— Он приговорен к смерти за свою… посредственность?

Фламандец непринужденно махнул рукой:

— Проблема ребенка в другом, хотя она напрямую связана со словами нашего друга Лукаса Мозера.

Вышеупомянутый художник посчитал нужным подчеркнуть:

— Он должен умереть, потому что существует.

— Но почему его существование заслуживает смерти?

Де Веер потерял терпение:

— Мы отклоняемся от темы, минхеер! Я предлагаю вам следующее: вы приводите ко мне этого мальчика, а я вру чаю вам сумму, обещанную Петрусом.

— Вы серьезно?

— Если бы Петрус говорил вам обо мне, вы не задали бы подобного вопроса.

— Когда? — поинтересовался Идельсбад с наигранным возбуждением. — Где?

— Здесь. Я остановился в этой таверне. Уезжаю после завтра.

— А Петрус?

Де Веер уклонился от ответа.

— Жду вас здесь завтра в полдень.

Идельсбад встал с выражением глубочайшей признательности на лице:

— Всего хорошего, меестер. Весьма вам благодарен, вы…

— Идите. Ночь коротка, да и комендантский час вот-вот наступит.

— У вас найдется тысяча пятьсот флоринов, это точно?

— Прощайте, минхеер!

Идельсбад с показным благоговением на цыпочках направился к выходу.

У него закружилась голова, когда он оказался на улице. Все, что он услышал, было выше его понимания. Не верилось. Такое невозможно. Все эти рассуждения… Как только могли родиться они в человеческой голове? Да и были ли это люди? Нет. Возможно, он чего-то не понял. Подобный тип людей не существовал. Не мог существовать. «Черновики, незавершенные наброски Бога»? За всю свою жизнь Идельсбаду не приходилось слышать такие умопомрачительные слова. Бури, штормы, ураганы, жажда, опасность заблудиться под звездами, страх погрузиться в морскую пучину — все это было мелочью по сравнению с ужасом, который внушали ему эти два человека. Но какую цель преследовали они? Мозер настаивал на посредственности, на отвращении к «другим», не похожим на него, не принадлежащим к миру духовного и прекрасного. Но Лоренс Костер? Слутер? Другие подмастерья? А почему Ян? «Он должен умереть, потому что существует», — утверждал Мозер. Что такое ребенок, как не надежда и невинность? Однако у этого разговора была и положительная сторона: Идельсбад укрепился в своей, до сих пор шаткой, решимости и почувствовал необузданное желание узнать истину. Интуиция подсказывала, что речь шла не только об участи Яна, но и о других проблемах, более существенных, необычайных, ужасающих, чем сама смерть.

Идельсбад прибавил шагу и проскользнул под портик. Скрытый темнотой, он мог видеть, не будучи замеченным. Предчувствие заставляло его ждать. Де Веер там не засиделся, тем более что — Идельсбад был в этом уверен — он не поверил ни одному его слову.

— Минхеер…

Шепот за его спиной был сдержанным, близким и одновременно далеким, как во сне. Он живо обернулся, вгляделся в темноту. Там стояла женщина, вжавшаяся в угол, дрожащая, словно загнанная лань.

— Кто вы?

— Мое имя не имеет значения. Я здесь из-за Яна. Где он? Вы нашли его?

Гигант, сбитый с толку, ответил отрицательно.

— Но он все еще жив?

Голос почти умолял.

— Полагаю, да. — Он с нажимом повторил свой вопрос: — Кто вы?

— Мод… — И уточнила на одном дыхании: — Мать Яна.

Гиганту показалось, что земля разверзлась под его ногами. Он переспросил, дабы убедиться в реальности происходящего:

— Мать Яна?

— Да. Я живу в монастыре бегинок. Это длинная история.

— Но как вы узнали о похищении Яна?

— Мое окно выходит на реку. Мне нравится смотреть из него на плывущие корабли. Я не пропускаю ни одного дня. Это стало почти ритуалом. Вчера, стоя, как всегда, у окна, я заметила лодку, в которой находился мой ребенок. Он отбивался от каких-то людей, которые хотели его связать. В итоге они оглушили его и спешно пристали к берегу. Один из них схватил Яна в охапку и унес куда-то. Лодка же поплыла до шлюза. Я видела и вас. Я была свидетельницей ваших пререканий и поняла, что вы пытались спасти Яна.