Потолок главного зала был оштукатурен под мрамор, стены обшиты деревянными резными панелями, оклеенными по краям золотой фольгой. Все тут дышало достатком и надежностью.

Двое богато одетых мужчин занимались делом за широкой ореховой стойкой. Одни клиенты с легкостью беседовали, другие, стоя у пюпитров, с серьезным видом составляли документы. Почти не слышно было фламандской речи, преобладали немецкий, английский и итальянский языки.

Идельсбад подошел к стойке и обратился к одному из служащих:

— Добрый день, минхеер. Я ищу Джона Шелдона.

— Как я должен доложить?

— Моя фамилия ему ничего не скажет. Просто пере дайте, что я друг Уильяма Какстона.

— Соизвольте подождать минутку, пожалуйста!

Служащий упорхнул за бордовый бархатный занавес.

Идельсбад употребил ожидание на изучение обстановки. Ему решительно не нравились такие места, лишенные всякой поэзии и не дававшие пищу мечтам. Никогда он не полюбит мир цифр и власти денег. Он родился в состоятельной семье и, вполне вероятно, за очень короткое время промотал бы свое наследство. Но, слава Богу, у отца, благородного Альфонсо, хотя и дворянина, но скуповатого, хватило мудрости лишить его наследства в пользу младшего сына Педро, потому что Франсиску с молодости демонстрировал презрение к материальным благам и открыто критиковал не совсем похвальные способы, используемые отцом для добывания денег — как можно больше и больше, — которые он копил и прятал в кубышку.

Ничего не иметь — какое облегчение! Ни дома, ни власти, ни земель, ни челяди. Беден, но свободен! Богача уважают, хоть он этого и не заслуживает; бедняка презирают, хотя он и достоин уважения. Возможно, по этой причине Франсиску почувствовал родственную душу в инфанте Энрике. Он испытывал к нему дружеские чувства, любил и уважал за манеру, с которой тот вершил большие дела, — скромно и строго. Не в пример другим, от которых шума больше, чем дела. Франсиску любил его и за тактичное умение оказывать помощь вопреки завистливым критикам, не преминувшим возмутиться, когда инфант решил взять его на службу. Благодаря ему он смог освободиться от семейных уз и наконец-то отдать себя своей единственной страсти — морю. Мечтал он стать моряком, моряком и стал.

Знакомству с инфантом Франсиску был обязан своему отцу. Познакомились они в парке дворца Синтра. Энрике и он были всего лишь подростками, и между ними сразу же протянулась нить, скрученная из одного и того же стремления к открытому морю и путешествиям. К этому добавились трогательные совпадения: родились они в один день — 5 марта, в один год — 1394-й и даже в одном городе — Порто. Скупой отец мог умереть спокойно. Он считал, что отнял у Франсиску ключи от своего добра, но вручил ему, сам того не желая, ключ от счастья.

— Минхеер, вы хотели со мной поговорить?

От неожиданности гигант невольно вздрогнул.

Банкир оказался полной противоположностью своему соотечественнику. Он был лет на пятнадцать старше, высокий, представительный, отличался какой-то утонченностью, граничащей с жеманностью.

— Да. Я друг Уильяма Какстона. Хотелось бы задать вам несколько вопросов об одном из ваших клиентов.

— В принципе мы не даем сведений о людях, которые нам доверяют. Вы понимаете? Это вопрос этики.

— Разумеется. Но я, видите ли, агент сыска, а тот человек — опасный преступник. К тому же Уильям Какстон заверил меня…

Англичанин нахмурил лоб:

— Опасный преступник?

— Вот именно. Можете мне поверить.

— В таком случае… О ком идет речь?

— Его зовут Петрус Кристус.

Шелдон немного подумал, потом ответил:

— Это имя мне незнакомо. Что именно вы хотите узнать?

— Несколько дней назад он обналичивал вексель, выданный на ваш банк. Желательно установить личность векселедателя.

— Такое возможно. Мы сохраняем копии всех операций, проведенных в течение месяца. Подождите меня здесь, я вернусь.

Когда банкир удалился, Идельсбадом овладело сомнение. Во что он влез? Зачем? Из-за ребенка или карты? Была ли на самом деле связь между убийствами, угрозой, давившей на Яна, и Петрусом Кристусом? Он принужден был признать, что ни в чем не уверен и продвигается ощупью неизвестно к чему.

Вернулся Шелдон и сообщил:

— У меня для вас кое-что есть. Действительно, вышеназванный Кристус обналичивал вексель на сумму три тысячи флоринов.

— Три тысячи! Сумма впечатляет.

Англичанин ответил в шутливом тоне:

— О, знаете ли, это мелочь по сравнению с цифрами, циркулирующими между Гамбургом, Брюгге и Флоренцией. Иначе говоря, капля в море.

— А фамилия выдававшего вексель? Она у вас есть?

— Нет. Только инициалы. Можете сами убедиться.

Шелдон протянул пергамент Идельсбаду.

«Банку Медичи в Брюгге. Во имя Бога. 10 июля 1441 года, Флоренция. Выплатить по этому векселю сьеру Петрусу Кристусу или его представителю меестеру Ансельму де Вееру 3000 флоринов с моего счета. Да хранит вас Христос от всех зол. Подписано: Н. С., Флоренция».

— Н. С.? Но как же так? Ведь вам нужно полное имя, чтобы установить личность векселедателя!

— На это я не могу вам ответить. Должно быть, речь идет об очень значительной персоне; полное, настоящее имя знает только управляющий. Но спешу вас предупредить: от него вы ничего не добьетесь даже угрозами. Он предпочитает сто раз расстаться с жизнью, нежели один раз предать. Не советую и пытаться.

— А этот Ансельм де Веер?

— Понятия не имею. Кто-нибудь из жителей Брюгге, фламандец, во всяком случае.

— Есть ли средство узнать причину такого перевода? Указывается ли она в векселе?

Англичанин сдержанно улыбнулся:

— Нет. Даже если бы она была указана, я не смог бы ее расшифровать.

— Расшифровать?

— Безусловно. Большая часть корреспонденции, которой обмениваются наши банки или их филиалы, особенно идущая из центрального банка, зашифрована. Эта традиция дома Медичи восходит ко времени создания первых банков. Вот уже более века назад.

— А что за причина?

Его собеседник состроил страдальческую мину. Его, очевидно, удивляли наивные вопросы Идельсбада.

— Минхеер, для чего все это агенту сыскной службы? Мы не единственные банкиры на континенте и не из самых древних. До нас были банки Аччаиоли, Альберта, Барди, Джанфильяцци, Перуцци и других сеньоров. Вот они были всесильные. А мы в наши времена — обычные заимодавцы. Но и сегодня, будь мы самыми богатыми, элементарная недоверчивость требует от нас принятия некоторых мер предосторожности. Видите ли, Медичи предоставляют займы князьям этого мира, — загадочная и многозначительная улыбка мелькнула на его лице, — даже некоторым герцогам. Они, таким образом, получают доходы, обслуживая весьма влиятельных духовных и светских особ, итальянцев, иностранцев. И никто не должен знать содержания этих соглашений.

— А сколько у вас филиалов?

— В настоящее время двенадцать. Во главе стоит центральная контора во Флоренции, руководимая лично Козимо и его сыном Джованни, являющимся помощником. Ниже стоят склады шелка и две суконные мануфактуры тоже во Флоренции. Еще ниже — филиалы в Лондоне, Брюгге — где вы сейчас находитесь, — Авиньоне, Милане, Венеции, Риме и Женеве. Ими руководят управляющие.

— Я, может быть, покажусь вам наивным, но оправдывается ли применение шифров при такой структуре?.

— Позвольте мне продолжить, тогда вы яснее поймете цель и смысл. Раз в три года управляющих приглашают в Рим, чтобы отчитаться перед вышестоящими и лично Козимо о своей работе. Возвращаются они оттуда с точными инструкциями, где указаны обратный маршрут и информация, которую они должны получить от других филиалов, лежащих на этом маршруте. Более того, подобные редкие контакты и продолжительность поездки вызывают необходимость активной переписки между центральной конторой и филиалами. К деловым письмам добавляются и личные, направляемые непосредственно главе или главным членам семейства Медичи. В этих письмах говорится в основном не о семейных делах, а о коммерции, затрагиваются даже вопросы политики. Той политики, которая развертывается за кулисами, в тени альковов; политики, неизвестной миру. Любое государство дорого бы дало, чтобы получить доступ к этим секретам. Теперь-то вы понимаете, почему шифруется корреспонденция? — И Шелдон с ноткой уважения заключил: — К тому же центральная контора каждый месяц меняет шифр, что исключает просачивание информации.