Одним уголком рта усмехнувшись восхищенному архитектору, она лениво положила руку на плечо Вирайи и коснулась его рта губами, пахнущими свежим сеном – сенной аромат входил в моду в Висячих Садах. Это было приветствие, не больше, – но двадцативосьмилетний адепт почувствовал, что волнуется непривычно и непозволительно. Эанна очень кстати вмешался, припечатав его руку своей тяжёлой мокрой ладонью:
– Вирайя истинный знаток – смотри, как много заметил он в одном твоем поцелуе, Аштор!
– Посвящённый Вирайя заметил мою любовь, – вяло уронила Аштор, опуская серебряные ресницы. – Если он знаток не только в теории, я рада буду увидеть его после ужина, – при согласии посвящённого Вирайи, конечно.
– Завидно! – крикнул один из гостей, жёлчный черноволосый скульптор Хассур. – При согласии, а? Каково лицемерие! Будто ты не видишь, что он цветёт, как мальчишка, ждущий лишения невинности!
– Вирайя сам талантлив и отлично чует чужой талант, – трезво объяснил Эанна.
– Не слушай их, мой бог, – все так же бесстрастно и вяло, по-модному проглатывая окончания слов, сказала Аштор. – Ты не талантлив, а гениален, и я люблю тебя давно. Я училась в Авалоне, в Академии Любви, выстроенной твоими руками. Твои колонны и зимние сады научили меня большему, чем все старые гетеры и отставные гимнасты. Когда живешь в таком доме, хочется быть совершенством. – Её холодные хризолитовые глаза истерически сузились – очевидно, она никогда в жизни не знала отказа своим желаниям. – Ты бог. Ты создал меня. Сегодня я принесу себя на твой алтарь.
– Может случиться наоборот, – еле вымолвил Вирайя, польщённый в тысячу раз больше, чем похвалами всей коллегии архитекторов. Ему вдруг нестерпимо захотелось рассказать этой женщине о заветном – о проекте чудо-города в старом альбоме…
– Ты ешь пока, бог, – рассудительно посоветовал Эанна, – а то потом Аштор останется недовольна тобой. Вот, между прочим, фазанье мясо, перемешанное с ветчиной под белым винным соусом. За рецептом ко мне приезжал повар иерофанта, наместника столицы…
Строго говоря, Вирайя был изрядно голоден, поскольку специально не пообедал дома, зная кулинарные склонности Эанны, – а потому смущённо улыбнулся гетере и приступил к еде. Врач сам налил ему любимого архитектором красного вина.
Жирный, одетый с безвкусной роскошью старик Ицлан – надзиратель пригородной зоны виноградников, адепт среднего посвящения, – прохрипел, оборачиваясь к Аштор, с бокалом в огромной, как подушка, лапе:
– К сожалению, дома, выстроенные посвящённым Вирайей, не на всех влияют положительно… Уж как хорош летний дворец моего соседа, Нары, а вот…
Судя по скорбной мимике старца, по тяжеловесному покачиванию головы, событие было печальным. Гости, ничего не спрашивая, разом бросили беспечную болтовню и возмущённо забормотали, дивясь неслыханному злодейству. Чуткий Вирайя разом уловил в этом возмущении нечто показное – точно каждый боялся, что остальные заподозрят его в недостаточном рвении. Только Эанна молчал, набычив голову с тугими кудряшками вокруг лысины. Тогда архитектор стал оправдываться, устыдившись своей неосведомлённости:
– Я живу затворником, посвящённые; я, как вы, может быть, знаете, занят сейчас дворцом Коллегий Внешнего Круга (не утерпел – покосился, как реагирует Аштор)… так устаю, что даже сводку новостей не всегда читаю.
– Это не похвально! – ответил надзиратель виноградников. – Впрочем, вина твоя невелика, поскольку сообщение появилось только в нынешней сводке… Одним словом, мой сосед Нара был вчера убит собственной рабыней. Убит в летнем дворце… твоей постройки, посвящённый Вирайя!
Снова общий гневный ропот. Только Эанна сказал, преспокойно отправляя в рот кусок мяса, который он до сих пор тщательно поливал несколькими соусами:
– Ты так говоришь, Ицлан, как будто Вирайя соучастник. Видишь, он даже побледнел…
– Да ну тебя, – отмахнулся Вирайя. – Действительно, страшное дело; может, сто лет такого не было…
– Страшное, – серьёзно ответил Эанна. – А какова причина убийства, интересуешься?
– Интересуюсь, – не подумав, сказал Вирайя. Тут же старый Ицлан воздел глаза к потолку, отвернулся и плюнул.
– Да, причина! – твёрдо повторил Эанна. – Хотя ты, Ицлан, считаешь кощунством говорить о чём-либо, кроме самого факта убийства, я все-таки скажу тебе и всем вам, друзья мои: достойный Нара затравил сына этой рабыни гепардом!
– Ну и что? – спросил Ицлан. – Значит, виноват был!
– Да не был он ни в чем виноват! Для развлечения своего затравил… – Врач отёр пот со лба, нехорошо усмехнулся. – Нет, чтобы радоваться, что её отпрыск повеселил хозяина, – взяла и раскроила ему череп какой-то статуэткой!..
– Напрасно ты смеёшься, – угрюмо упорствовал Ицлан. – Некстати!
– Отчего же, смеяться всегда кстати…
– Эанна! – крикнул надзиратель, багровея и приподымаясь на локте. Врач тоже приподнялся и заорал так, что рабыни испуганно замерли – кто с подносом, кто с кувшином:
– Я не смеюсь только над правом матери мстить за сына! Мстить подлецу и садисту, Ицлан!
Вирайя, хорошо знавший врача, почувствовал, что разгорается один из тех скандально-острых споров, которые так пугают и манят в доме Эанны. Какая жалость, что у Вирайи нет ещё таких твёрдых убеждений, как у Эанны или его умных друзей-противников!..
– Назови меня недостойным имени Избранного (ты уже не раз это делал), но я считаю, что, поскольку раб может испытывать те же чувства, что и мы с тобой, надо уважать в нем человека!
Вот это опаснее всего. Эанна не признает авторитетов, глумится над общепризнанными взглядами… Сколько раз давал себе слово Вирайя не бывать здесь – и снова ехал в салон, навстречу греховной сладости вольных споров.
Насколько было известно Вирайе, «вольнодумию» врача положила начало некая юношеская любовь к столь же юной рабыне… а может быть, просто первая влюблённость, но столь необычайно светлая, такая, о которой до конца дней сладко щемит сердце. И что-то ужасное случилось с этой девчонкой… что-то, в чем вынужден принять участие сам Эанна. Он так и не женился, хотя был лаком до женщин. Потом, как говорил сам Эанна, идею человеческого равенства укрепила в нем работа медика. «Внутри-то у всех одинаково… что у последнего раба, что у иерофанта… особенно после смерти. Все болеют, все жалуются; все, если больно, на тебя по-собачьи смотрят: помоги! Какие уж там посвящения…»
…– Конечно, «коротконосые» лишены нашей утончённости, но зато чувства у них ярче и сильнее.
Ицлан побагровел так, что стало страшно за него, и не смог сказать больше ни слова. Вмешалась маленькая, подвижная женщина с обезьяньим личиком под сиреневой чёлкой – жена инспектора колониальных распределителей, ныне пребывавшего у Ледяного Пояса:
– Не знаю, сильнее ли у них чувства, – но за своего сына, спаси его Единый, я бы любому перегрызла горло! Но ты, Эанна, должен быть последовательным. Если уж рабы – такие же люди, как мы, то почему не отпустишь на волю своих?
– Я думал об этом, Танит. Это наивно. Во-первых, никто не включит их в систему распределения. Если не моими, то чьими-нибудь рабами они станут. Во-вторых… они все-таки не совсем такие, как мы. Слишком велика дистанция.
Подозвав жестом одну из северянок, Эанна заставил её сесть рядом и обнял за плечи. Ловкая, прекрасно сложённая, эта крепкая курносая девчонка не слишком проигрывала даже в обществе красавицы Аштор. Пушистые ресницы были в страхе опущены, но из-под них то и дело стреляла чистейшая голубизна.
– Вот, – сказал врач. – Смотрите, какое чудо! Она родилась там, где никто и не слышал о нашей стране. Зато каждый ребенок из её племени знает, что несколько раз в год прилетает громадный дракон и уносит самых здоровых парней и девушек. Она перепугана раз и навсегда. Я долго отучал её дрожать перед любым механизмом. Будь я проклят, – она удирала от водослива в отхожем месте! Если я её отпущу, она заблудится на Парковой горе. Раб не может покинуть пределы Meтpополии – но даже если я уговорю пилота «дракона» отвезти её домой, она не сумеет показать, куда надо лететь. А здесь ей совсем не плохо. Во всяком случае, как бы я ни напился, я не заставлю её драться на ножах с другой такой же девчонкой… и не буду ломать ей пальцы щипцами для орехов, как любят в Висячих Садах!
