26 декабря. Только в послеобеденное время второго дня Рождества я снова могу ясно мыслить. У моего изголовья лежат все еще не развернутые рождественские подарки. Я удивлен их щедрым содержимым. Это все то, чего мы были лишены несколько месяцев. Сигарет тоже довольно много. Закуриваю и чувствую, что вкус табака мне снова нравится. Это хороший признак того, что я иду на поправку. Однако я не сразу понимаю, где нахожусь и что счастливо избежал смерти от заражения крови, об опасности которого меня предупреждал санитар с нашей позиции у колхоза.

Я вспоминаю мой последний кошмарный сон и удивляюсь тому, что я так четко его запомнил. С тех пор, как Свина появился у нас в бункере близ Бузиновки, они с Громмелем всегда были близкими друзьями. Наверное, это и было причиной того, что Громмель подсознательно почувствовал смерть Свины еще до того, как мы узнали о ней от Вариаса.

Тогда 13 декабря, когда Громмель вскочил во сне и громко кричал имя Свины, потому что он видел, что тому угрожает опасность. Такое бывает, и я уже слышал о таких случаях.

Сосед с полки на другой стороне прохода уже проснулся и приветствует меня дружелюбной фразой:

– Ну, что, восставший из мертвых! Рад, что с тобой, наконец, все в порядке, дружище!

Я улыбаюсь ему в ответ и вижу, что он осторожно держит на отлете, как крыло, правую руку. Такой способ жесткой повязки, как я узнал, солдаты называют «штукой», потому что помещенная под углом к туловищу и закованная в гипс рука напоминает крыло пикировщика «штуки». Этот способ лечения обычно применяется при переломах, вызванных пулевым ранением. По всей видимости, у моего соседа именно такое ранение. От него я узнаю, что вчера мы останавливались в Сталино (сейчас Донецк – прим. перев.) и выгрузили несколько легкораненых. В поезде остались только солдаты с тяжелыми ранениями и высокой температурой. Однако опустевшие койки тут же заполнили новыми ранеными.

– Теперь мы едем на родину, – рассказывает он мне в явно хорошем настроении. – Через Краков и Силезию. Оттуда я быстро доберусь домой.

– А откуда ты? – спрашиваю я.

– В Мариенбаде, в Судетах, – с явной гордостью отвечает мой новый знакомый. (Сейчас Марианске-Лазни в Чехии. – прим. перев.) Затем он описывает свой родной городок так, как будто это самое красивое место в мире, и мне уже самому хочется когда-нибудь побывать в Мариенбаде. В этот момент я еще не знал, что в конце войны судьба занесет меня в этот идиллический город-курорт. Несомненно, этот разговор с моим случайным попутчиком впоследствии повлиял на то, что я после моего шестого, и последнего, ранения оказался в тамошнем военном госпитале.

Затем он целый час рассказывает мне историю всей своей жизни и говорит, что в первую очередь он расширит столярную мастерскую своего отца, чтобы потом сотрудничать с большими строительными фирмами в Эгере и Карлсбаде. Он или фантазер или псих, который хочет одурачить меня. Как еще такой солдат как он станет говорить об этом в такое время, как будто война уже выиграна и закончена? И его рана тоже скоро затянется, и она, по сути, предоставит ему только короткую передышку перед новой отправкой на фронт.

– Где тебя ранило? – спрашиваю я.

– В Сталинграде, 10 декабря, – отвечает он, и я вижу, как дергается его лицо. Слово «Сталинград» внезапно тяжело повисает в воздухе. Большинство раненых, едущих в поезде, как раз из Сталинграда, или, подобно мне, с краев котла у берегов Дона или Чира.

– Нам очень повезло, что мы смогли вырваться оттуда. Там сейчас чертовски тяжело.

– Почему? – спрашиваю я, потому что я уже много дней ничего не слышал об обстановке на фронте.

– Потому что тем, кто застрял в котле, ничего хорошего не светит, – произносит другой раненый, лежащий где-то под нами на нижней полке. – Их последняя надежда на то, что танки Гота прорвут кольцо окружения снаружи, растаяла как дым. Войска Гота сейчас оказались нужнее на других участках фронта.

В разговор вступают другие раненые. Они открыто ругают высокое начальство. Один сердито заявляет, что лучше бы черти забрали в ад всю эту банду. Никто не возражает, потому что все понимают, что он так говорит совсем не без причины. Он и другие раненые сами были в Сталинградском котле, и из личного опыта знают, как им давали обещания и вселяли надежды, но так и не вытащили их из окружения. Пока не было слишком поздно, и они поняли, что 6-ю армию в Сталинграде просто принесли в жертву.

Только очень немногим из них повезло, тем, кого благодаря ранениям еще своевременно вывезли из окружения на самолете. Сейчас, по их словам, подобное возможно только при самых тяжелых условиях. Один солдат с обмотанной бинтами головой, который может видеть только одним глазом, со злостью ругает последнюю военную радиосводку, которая преуменьшает катастрофу под Сталинградом и преподносит гибель 6-й армии как подвиг готовых на любые жертвы немецких солдат.

– Я думаю, я лучше застрелюсь, чем сдамся Ивану, – говорит кто-то.

Другой отвечает, что он никогда бы так не поступил, пока у него остается хотя бы искорка надежды.

– Надежда! Что еще значит теперь это слово? – огорченно говорит первый. – Я достаточно долго его слышал. Но я думаю, что не каждый сможет застрелиться, для этого нужно мужество.

– Мужество? – я снова слышу голос солдата с забинтованной головой. – Не смешите меня. Я думаю, что как раз намного больше мужества требуется, чтобы пойти в русский плен. Он куда хуже смерти!

Потом они все замолкают…, пока мой сосед по койке внезапно не издает сдавленный крик, который заставляет меня посмотреть на его искаженное болью лицо. Он крепко стискивает зубы и стонет: – Меня снова схватили эти проклятые судороги. Он привстает и тянется свободной рукой под одеяло. По его движениям я понимаю, что он вроде как массирует свою ногу. Когда он смотрит на меня, на его губах появляется виноватая улыбка, и его слова звучат почти как извинение: – Мой обрубок болит только время от времени, но тогда у меня всегда такое чувство, будто вся моя нога аж до пальцев все еще цела. Доктор называет это фантомными болями.

Только теперь я понимаю нашу предыдущую беседу о его планах расширения отцовской столярной мастерской, которые я принял за чистую фантазию. Про себя я прошу у него прощения за то, что ошибочно принял его за психа. Для него война действительно уже закончилась. Но за это он, помимо небольшого ранения руки, пожертвовал важной частью своего тела. Я восхищаюсь его оптимизмом, что он даже в таком состоянии уже может строить планы на будущее. Кто знает, мог ли бы я сам быть таким спокойным, если бы знал, что всю оставшуюся жизнь мне доведется прожить только с одной ногой.

Но далеко не у всех раненых такие крепкие нервы, и некоторые из них не могут скрыть даже обычные боли. Раненый, лежащий подо мной, относится именно к такой категории, потому что с той самой минуты, как я проснулся, он беспрестанно всхлипывает. Я из любопытства наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть его. Я вижу, что его левая рука и предплечье тоже загипсованы на манер уже упоминавшейся «штуки». Его лицо мне незнакомо. Его всхлипывания все не утихают, и они явно действуют всем на нервы. Особенно мешают они тяжелораненым, которые из-за него никак не могут уснуть. Солдата с повязкой на голове и одним глазом это уже достало. Повернувшись к хнычущему, он громко ругает его: – Да замолчи ты, наконец! Своими вечными стонами ты нас всех с ума сведешь!

Тот, к кому он обращается, никак не реагирует на это, наоборот, он начинает стонать еще громче.

– Что с ним? – спрашиваю я одного раненого, который сидит на краю верхней полки, спустив вниз ноги.

– Думаю, пулевое ранение в руку и в грудь. Но вроде бы, поражены только мягкие ткани. Слабак вполне мог бы вытерпеть их, просто из уважения к другим. Здесь много тех, у кого ранения куда хуже, но и они не стонут так, как он.

У того, кто это говорит, гипс на груди, и так как он, как и я, лежит на правой стороне полки, то свою «штуку» он носит слева. Он лезет под подушку и вытаскивает оттуда длинную палочку. Он засовывает ее между гипсовым панцирем и телом и с удовольствием почесывается. При этом он время от времени с наслаждением бурчит себе под нос: – Ах, что за блаженство!