Под вечер, когда мы с матушкой пили чай в китайской гостиной, я посмотрела на сад и вдруг увидела, что на третью ступеньку каменной лестницы медленно выползает всё та же змея.

Матушка тоже заметила её.

— Неужели это были… — с этими словами она вскочила, бросилась ко мне и, вцепившись в мою руку, замерла, скованная ужасом.

— Её яйца? — договорила я за неё, поняв, что она имела в виду.

— Да, да, — прошептала она внезапно осипшим голосом.

Держась за руки, затаив дыхание, мы молча смотрели на змею. Некоторое время она лежала на камне, потом неуверенно двинулась вперёд, с явным трудом пересекла лестницу и скрылась в ирисах.

— Она с утра рыщет по саду, — прошептала я, а матушка, вздохнув, бессильно опустилась на стул.

— Ещё бы, она ведь ищет яйца, бедняжка, — упавшим голосом сказала она.

Не найдя, что сказать, я только истерически засмеялась.

Матушка стояла, освещённая лучами вечернего солнца, её глаза сверкали каким-то иссиня-чёрным блеском, лицо, чуть порозовевшее от гнева, было так прекрасно, что я с трудом удержалась, чтобы не броситься к ней на грудь. Мне вдруг показалось, что матушка чем-то похожа на ту несчастную змейку. И у меня возникло странное, необъяснимое предчувствие, что когда-нибудь поселившаяся недавно в моей душе страшная, отвратительная гадюка уничтожит эту невыразимо прекрасную и такую печальную змейку-мать. Положив руку на нежное, точёное плечо матушки, я скорчилась от внезапно пронзившей меня мучительной боли.

Мы уехали из Токио, бросив свой дом на Нисикатамати, и поселились в Идзу, в этом небольшом, похожем на китайский домике в горах в начале декабря того года, когда Япония объявила о своей безоговорочной капитуляции. После того, как скончался отец, финансами семьи ведал наш дядя Вада, младший брат матушки, теперь он был её единственным кровным родственником. Когда закончилась война и всё так изменилось, дядя объявил матушке, что мы не можем больше жить так, как жили всегда, что мы должны продать дом, рассчитать слуг и купить небольшой уютный домик в провинции, где мы — мама и я — смогли бы жить, ни в чём не нуждаясь. Матушка в денежных делах разбиралась хуже ребёнка, поэтому в ответ она только попросила дядю Вада позаботиться о нас.

В конце ноября от дяди пришло срочное письмо с сообщением, что по железной дороге «Суруга — Идзу» продаётся вилла виконта Кавата. Дом находится на возвышенности, из окон открывается прекрасный вид, рядом имеется около ста цубо[3] пахотной земли. По мнению дядюшки, нам там наверняка понравится: этот район славится красотой цветущих слив, зимой там тепло, летом прохладно. В заключение он предлагал матушке завтра прийти в его контору на Гиндзе, поскольку её присутствие было необходимо для переговоров с противной стороной.

— Вы пойдёте, маменька? — спросила я.

— Но ведь я сама просила его, — ответила она, улыбаясь своей невыразимо печальной улыбкой.

На следующий день после обеда матушка вышла из дома в сопровождении Мацуяма-сан, нашего бывшего шофёра, он же привёз её обратно. Было уже около восьми вечера, когда она вернулась. Войдя в мою комнату, она бессильно рухнула на стул, ухватившись за край стола.

— Ну вот, всё и решено, — кратко сказала она.

— Что решено?

— Всё.

— То есть? — удивлённо переспросила я. — Ведь мы даже не знаем, что там за дом…

Опершись локтем о стол, матушка приложила ладонь ко лбу и коротко вздохнула.

— Но ведь дядя Вада сказал, что там очень хорошо. Ах, если бы можно было вот сейчас закрыть глаза, а открыть их уже в том доме… — С этими словами она подняла голову и слабо улыбнулась мне. Её осунувшееся лицо было прекрасно.

— Что ж, — согласилась я, покорённая её верой в дядю Вада, — тогда и я закрою глаза…

Мы обе расхохотались, но уже в следующий миг нами овладела гнетущая тяжёлая тоска.

Потом к нам в дом ежедневно приходили наёмные слуги и паковали вещи. Иногда заходил и дядя Вада, улаживая разные, связанные с переездом дела и наблюдая за тем, чтобы все вещи, ставшие нам теперь ненужными, были распроданы. Мы с моей горничной О-Кими хлопотали, разбирая и укладывая одежду, сжигая всякий хлам в углу сада, а матушка, не помогая нам и не давая никаких указаний, целыми днями бессмысленно копошилась у себя в комнате.

— Что с вами? Вам расхотелось ехать в Идзу? — собравшись с духом, спросила я её. Может быть, мой вопрос прозвучал резковато.

— Нет, — только и ответила она, и вид у неё при этом был совершенно отсутствующий.

Прошло десять дней, и со сборами было покончено. Под вечер, когда мы с О-Кими жгли в углу сада всякий бумажный мусор и солому, матушка вышла из своей комнаты и с веранды молча смотрела на наш костёр. Дул холодный и какой-то пепельно-серый западный ветер, по земле стлался дым от костра. Случайно взглянув на матушку, я вдруг испугалась — до сих пор я никогда не видела у неё такого мертвенно-бледного лица.

— Маменька, что с вами, вы нездоровы? — закричала я, но она только слабо улыбнулась:

— Да нет, ничего, — и тихонько ушла к себе.

Наши постельные принадлежности были уже упакованы, поэтому в ту ночь О-Кими устроилась на диване в европейской комнате на втором этаже, а мы с матушкой легли в её комнате, постелив на пол позаимствованный у соседей футон.

— Я еду в Идзу только потому, что у меня есть ты. Только поэтому. Только ради тебя, — неожиданно сказала матушка таким старчески-блёклым и слабым голосом, что я испуганно вздрогнула.

— А если бы меня не было? — невольно спросила я, поражённая в самое сердце.

Матушка вдруг заплакала:

— Тогда я бы предпочла умереть. Я хотела бы умереть в том же доме, где умер твой отец, — прерывающимся голосом сказала она и зарыдала.

До сих пор матушка никогда не говорила со мной таким слабым голосом, и я ни разу не видела её рыдающей столь безудержно. Она никогда не позволяла себе ни малейшего малодушия: ни когда умер отец, ни когда я выходила замуж, ни когда я вернулась к ней с младенцем в утробе, ни даже тогда, когда этот младенец, едва успев родиться, скончался в больнице, а я, заболев, надолго слегла, ни тогда, когда Наодзи совсем сбился с пути. После смерти отца прошло уже десять лет, и всё это время матушка была точно так же беззаботна и ласкова, как при его жизни. Наверное, поэтому и мы выросли такими избалованными, изнеженными. И вот у матушки не осталось ничего. Все деньги, которые у неё были, она потратила на нас — на меня и на Наодзи, потратила, не раздумывая и ни в чём нас не ограничивая. В результате она лишилась дома, в котором прожила много лет, и вынуждена была переехать в Идзу, где ей предстояло влачить жалкое существование в каком-то убогом сельском жилище вдвоём со мной. Если бы матушка была более жёсткой и расчётливой, если бы она не потакала нам во всём, если бы украдкой от нас исхитрилась бы сохранить и приумножить ту часть наследства, которая принадлежала только ей, у неё не возникло бы теперь мысли о смерти, перемены, происшедшие в окружающем нас мире, её бы никак не затронули. Впервые в жизни я задумалась о том, в какой страшный, жуткий, безнадёжный ад превращается твоё существование, когда у тебя нет денег, невыносимая тоска сжала мне грудь, мне захотелось плакать, но слёз не было, возможно, именно в тот миг я и поняла, почему человеческую жизнь обычно называют суровым испытанием, я лежала, уставившись в потолок, мне казалось, что моё тело окаменело и я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой.

На следующий день матушка, как и следовало ожидать, выглядела неважно, она перебирала что-то у себя в комнате, судя по всему, ей хотелось хоть как-то отдалить время отъезда. Но скоро появился дядя Вада и заявил, что почти все вещи уже отосланы и сегодня мы выезжаем в Идзу. Неохотно надев пальто, матушка молча склонила голову в ответ на прощальные пожелания О-Кими и нескольких приходящих слуг, и мы втроём покинули наш дом на Нисикатамати.