– Пополам, не так ли, мой друг?

Гитлер кивал. Ему и в голову не приходило перечить этому эстету, который, помимо банкнот, каждую среду приносил ему подтверждение, что он – настоящий художник.

Суммы были не очень крупными, но Фриц Вальтер умел находить этому обоснование:

– Клиенты очень впечатляются, когда я говорю, что вам всего семнадцать.

– Двадцать.

– Неужели? Итак, они впечатляются вашим юным возрастом, но и пользуются этим. Ничего не поделаешь. «Фриц, – говорят они мне, – через несколько лет ты будешь сам назначать цену на твоего Адольфа Гитлера, но пока дай нам делать дела». Это нормально. Так было всегда. Моя работа – возбудить желание и заставить ждать. Но мои клиенты мне доверяют, они знают, что я их не обману. Так же я вел себя вначале с Климтом и Мозером. А теперь их картины идут нарасхват за миллионы марок. Очень красиво, мой мальчик, но мне больше нравится, когда вы беретесь за известные памятники. Клиенты на это падки. Не бойтесь. Ваша оригинальность не в теме, а в самой живописи. Не сдерживайте себя. Да, великие памятники Вены. Взгляните на Климта, сплошь классические сюжеты, а живопись между тем отнюдь не классичная. Ах, Климт, так и вижу его, как вас, – робел, смотрел на меня с недоверием, думал, что его охмуряют, потому что я верил в его талант. Молодость! Прекрасная молодость! Шесть картин? Восемь было бы идеально. Или лучше малые форматы. Много малых форматов. Позже, когда встанете на ноги, перейдете к большим. Как Климт. Опять Климт. Как вы мне его напоминаете!

Когда Фриц Вальтер покидал комнату с полотнами под мышкой, Гитлер еще долго чувствовал опьянение. Комплименты грели душу, энергия била ключом, в голове лопались пузырьки надежды. Однажды он будет богат. Однажды он станет Климтом. Он, плохо знавший творчество этого великого художника и поначалу ненавидевший то немногое, что видел, полностью изменил мнение об основателе Сецессиона:[5] нет, совершенно невозможно отрицать, что Густав Климт – гений. Спорный гений – как все гении, но все же гений. Немного слишком современный. Иногда. Немного слишком декадентский. Немного слишком… но гений. Да. Бесспорный гений. И Гитлер чувствовал, что очень близок к нему.

В следующие часы упоенный собой Гитлер рьяно принимался на работу. Вперед, к шедеврам!

Ближе к вечеру он трезвел. Бесконечные кальки и бесчисленные штрихи постепенно возвращали его к действительности.

К счастью, за ужином Ветти давала ему возможность заново пережить дневные сцены. Он пересказывал ей слово в слово, что сказал галерейщик, и пускался в вольную импровизацию об отмеченном Вальтером сходстве между ним и Климтом. Он был неистощим на похвалы себе. Эту часть ремесла артиста он любил больше всего.

– А ты знаешь, Дольферль, в воскресенье вечером Вернер уверял меня, что галерея Вальтера – одна из самых знаменитых в Вене?

– Я и сам это знаю, – приосанившись, ответил Гитлер.

– Да, одна из лучших. Он был очень впечатлен, узнав, что ты там выставляешься. Очень, очень впечатлен.

Ветти не решилась сказать, что Вернер ей просто-напросто не поверил.

Гитлер принял комплимент, пусть и от Вернера, мерзкого педераста, посмевшего счесть его своим.

– Конечно, галерея Вальтера лучшая в городе. Фриц Вальтер открыл Климта и Мозера. Мне, наверно, надо наведаться туда как-нибудь. Посмотреть, как развесили мои полотна.

– А можно мне пойти с тобой? Я была бы так счастлива. Пожалуйста!

– Посмотрим…

Гитлер еще ни разу не был в галерее: она находилась на другом конце города и, главное, Фриц Вальтер категорически запретил ему туда являться.

– Галерея? Там место картинам. Не художнику. Вам надо быть здесь и работать. Работать и еще раз работать. Это удел гения. Коммерцией предоставьте заниматься мне. Я беру на себя неблагодарную и вульгарную работу. Я запрещаю вам, молодой человек, являться в галерею. Это может стать концом наших отношений.

Угрозы удерживали Гитлера, который, как истинный Нарцисс, конечно, не отказался бы прогуляться среди собственных полотен, висящих рядом с Густавом Климтом, Йозефом Хоффманом и Коломаном Мозером.

Но однажды Фриц Вальтер не пришел в среду.

Гитлер прождал весь день, пятнадцать раз выходил высматривать его на улицу, ничего не ел до вечера, а за ужином, заявив, что грибной суп переперчен, закатил Ветти чудовищную сцену.

Назавтра он сослался на простуду, чтобы не тащиться на вокзал (для Ветти – в Академию) и ждать галерейщика.

В пятницу он решил потерпеть до следующей среды. В субботу взялся за работу с новым усердием и до вторника намалевал множество картинок, надеясь, что его рвение чудесным образом вернет торговца.

Следующая среда. По-прежнему никакого Фрица Вальтера, то же тщетное ожидание. Гитлер бросил работу, не зная, как дожить до следующей среды.

Следующая среда. Фрица Вальтера нет как нет.

– Может, он уехал за границу? Может, говорит о тебе в Берлине? В Париже? Как знать?

Ветти изощрялась и так и этак, вымучивая успокаивающие гипотезы. Больше озабоченная физическим состоянием юноши, чем резонами галерейщика, она шла на тысячу хитростей, пытаясь его накормить. Гитлер, всегда бросавшийся в крайности, ничего не пил, не ел и чахнул на глазах. Восхищение Фрица Вальтера стало его жизненным эликсиром, и теперь ему казалось, что он перестал существовать; даже писать не хотел.

Однажды утром Ветти постучалась в его дверь в перчатках, ботинках и шляпке, разодетая как на свадьбу, и сообщила о своем решении:

– Так продолжаться не может. Я поеду в галерею Вальтера и потребую объяснений.

Пребывавший в оцепенении Гитлер не сразу понял, что говорит ему огромная принарядившаяся инженю, но потом схватил Ветти за руки, чтобы остановить ее:

– Нет. Я сам поеду.

– Не надо, Дольферль, ты же знаешь, что Фриц Вальтер не хочет видеть тебя в галерее; это неписаное условие вашего контракта.

– Он сам не соблюдает контракт, не приходя за картинами, так что я могу рискнуть.

Гитлер так радовался этой перспективе, что Ветти согласилась. Они поедут вместе. Ей даже удалось уговорить его немного подкрепиться перед экспедицией.

Парочка пересекла город на трамвае. Гитлер тонул в отцовском фраке, таком старом, что лоснящаяся ткань вытерлась до основы на локтях, ягодицах и коленях, зато Ветти повязала ему на шею свой галстук из немыслимо пестрого шелка, и эта эксцентричность на фоне мертвенно-бледных щек делала юношу почти похожим на про́клятого артиста. Впрочем, Ветти, разряженная, как лошадь на парад, была респектабельна за двоих.

Перед галереей Вальтера они остановились, пораженные ее богатым видом: золотые буквы, витрина черного дерева, тяжелые бархатные занавеси за стеклами, не позволявшие зевакам увидеть даже уголок-краешек-кусочек сокровища. Все это внушало уважение. Вышли покупатели – муж с огромной сигарой во рту, жена в облаке норки и сверкающих драгоценностях, и парочке стало еще страшнее: не таким, как они, переступать порог галереи Вальтера.

– В конце концов, это моя галерея. Здесь выставлены мои картины, – сказал Гитлер, чтобы приободриться.

Глубоко вдохнув, они поднялись по ступенькам и толкнули тяжелую дверь. Раздался хрустальный звук прозрачной чистоты – он как будто предупреждал: «Вы совершаете ошибку!»

Подошел служащий, пряча удивление за дежурной вежливостью.

– Мы пришли посмотреть картины, – сказала Ветти тоном, которым отчитывала запоздавших поставщиков.

– Прошу вас, вы попали по адресу, – с поклоном ответил служащий.

Гитлер внутренне возликовал при мысли, что скоро увидит свои творения на стенах.

В первых залах они с Ветти ничего не нашли, хотя на всякий случай обошли их несколько раз.

– Может быть, на втором этаже? – пробормотала Ветти, указывая на лестницу.

Должно быть, она права. Молодых художников выставляют на втором этаже. Появление малых форматов уже на первой площадке как будто подтвердило гипотезу. Они обошли весь этаж, на каждом шагу ожидая божественного сюрприза. Тщетно. Гитлер взмок: