Бурлящий людской поток, наконец, увлек Буачидзе к выходу. Ной заметил идущего впереди военного врача, вызвавшего такой переполох. Он бережно вел под руку красивую даму — хорошо знакомую Ною учительницу грузинку Марию. Лица у обоих были откровенно счастливые. Буачидзе удивился. Тут же вспомнил: на днях Мария говорила, что ждет с фронта мужа. Она увлекательно рассказывала, как они, уроженцы соседних районов Грузии — Кутаисского и Самтредского, познакомились в Петербурге — Мария приносила своему будущему мужу в Военно-медицинскую академию прокламации Невского районного комитета большевиков.

Родители очень хотели, чтобы их любимица Мария имела высшее образование. Девочкой ее отвезли в Петербург, и она действительно получила отличное образование, только не в той области науки и не в том порядке, как желали старики.

За участие в студенческих демонстрациях 1905 года Марию исключили из женского педагогического института, арестовали, выслали на родину. Через несколько месяцев она снова очутилась в столице. Теперь это уже не просто симпатизирующая революции восторженная слушательница юридического факультета Бестужевских женских курсов. Мария — член партии, активный работник подпольной большевистской организации.

Поздней осенью 1906 года в Петербург вернулся и Мамия Орахелашвили. Его возили в Тифлис — судить по делу Авлабарской подпольной типографии. Прямых улик не было. Мамия упорно утверждал, что, кроме медицины, он решительно ничем не интересуется. Да и давным-давно не был в Грузии, вначале учился в Харьковском университете, затем в Военномедицинской академии. Ложное обвинение оскорбляет достоинство дворянина и военного врача.

Суду пришлось оправдать Орахелашвили. Мамия, не теряя времени, вернулся к своим занятиям в медицинской академии и в подпольной организации Орахелашвили был большевиком — с 1903 года вел пропаганду марксизма в рабочих кружках за Невской заставой, писал статьи для подпольных газет. Одну из его статей охранка как раз и нашла при налете на Авлабарскую типографию.

Позднее Мамия служил военным врачом в Туркестане и Персии. Мария была с ним. Оба занимались революционной работой. В 1912 году Мария поехала во Францию, закончила в Париже университет. Война на долгие годы разлучила ее с Мамия. Он был на фронте, создавал большевистские организации, налаживал доставку литературы в окопы, врачевал тела и особенно души солдат.

Вернувшись из-за границы, Мария поселилась во Владикавказе. Ее небольшая уютная квартира рядом с дворцом наказного атамана была надежной явкой и едва ли не главным штабом большевистского подполья на Тереке в годы войны.

…Ной окликнул Марию, попросил обязательно подождать его во дворе гимназии.

— Не тревожьтесь, Мария, никакого особого дела у меня нет, — чуть погодя говорил Ной. — Просто я хочу поздравить вас обоих. Встреча двух любящих людей — что может быть лучше.

Мария предложила:

— Вон под липами скамейка, присядем.

Мамия Орахелашвили усадил Ноя между собой и Марией. Мягко улыбнулся:

— Рад, рад, что встретились. Сюда ехал, думал — во Владикавказе, кроме Марии, никого близкого. Оказывается, есть у меня и здесь друзья, близкие, надежные. Правда, Ной?

Буачидзе энергично пожал руку Мамия.

— Друг по партии, по жесточайшей борьбе, по-моему, это много больше, чем родственник по крови. Друг навсегда!

…При других обстоятельствах, в другом городе, когда уже не было в живых Ноя Буачидзе, Орджоникидзе произнес почти те же слова: «Наша партия — это союз друзей, и если бы не было у нас дружеского отношения между собой, любви друг к другу, мы не сумели бы проделать Великую Октябрьскую революцию».

Буачидзе все чаще и чаще отлучался из Владикавказа. На расспросы он отвечал словами писательницы Жорж Санд: «Что может быть прекраснее дороги! Это символ деятельной, полной разнообразия жизни».

Ной хотел увидеть, как живет разноплеменное и многоязычное население Терской области. Она простиралась от Минеральных Вод и дикого Скалистого хребта до Ливанов Каспийского моря. На ее территории — побольше иного европейского государства — было все: ледники Большого Кавказа, безграничные ногайские степи, нефтяные вышки Грозного, рудники Садона, табуны кабардинских скакунов, кизлярские виноградники. Были казачьи станицы, где пятьдесят десятин земли считалось небольшим наделом. При выходе на пенсию генерал получал тысячу пятьсот десятин, штаб-офицер — четыреста десятин, обер-офицер — двести. И в тех же станицах, в землянках, ютились иногородние — русские крестьяне, переселившиеся на Северный Кавказ. Своей земли они не имели и здесь, на желанных берегах Терека и Сунжи, Малки и Сулака. У кого водились деньги, тот брал землю в аренду у казаков. Большинство если не в первый год, так на второй нанималось в батраки. Вражда между иногородними и казачьей верхушкой никогда не затихала. Да и среди самих терских казаков было немало бедноты, особенно к концу войны.

Над станицами и городами громоздились горы — лесистые, снежные или совсем гололобые островерхие скалы. Там, в недоступных каменных теснинах, в аулах, что часто лепились выше орлиных гнезд, голодали обреченные на вымирание чеченцы, ингуши, кабардинцы, осетины, балкарцы.

Всякий раз, попадая в эти места, Ной вспоминал два очень различных, но отнюдь не противоречивых свидетельства. В 1859 году главнокомандующий Кавказской армией князь Барятинский телеграфировал в Петербург: «Гуниб взят. Шамиль в плену. Кавказ под моим командованием». В «Анти-Дюринге» Энгельс, негодуя по поводу бесчинств некоего генерала во вновь завоеванной стране, писал: «…сжег их шатры, а жен и детей велел умерщвлять на настоящий кавказский манер».

Так оно и было на Кавказе. В петиции, адресованной I Государственной думе, ингуши писали: «В настоящее время наши наделы земли — что бешмет рваный. Две трети наших земель, насильственно оторванных, перешли в руки казаков, и мы, ингуши, доведены до того состояния, что должны арендовать землю у тех же казаков. В среднем ингушское племя платит ежегодно казакам с лишком триста тысяч рублей арендной платы. Это не что иное, как налог в пользу казаков. Налог тем более возмутительный, что мы, ингуши, платим его за пользование землей, принадлежавшей нам тысячелетиями. Но, к нашему несчастью, казаки не довольствуются этим. Они, по-видимому, окончательно решили истребить наше племя.

Казаки пользуются всяким случаем, чтобы придраться к нам, взыскивать штрафы, убивать, а областной начальник, будучи в то же время атаманом Терского казачьего войска, не только ничего не предпринимает против них, но поощряет их в этом направлении».

В речи, произнесенной во II Государственной думе, депутат Терской области Маслов заявил: «Кавказ называют погибельным, то есть обреченным русским правительством на погибель. Туземцы находятся в ужасном состоянии. Земельный вопрос стоит там чрезвычайно остро. Вы не можете себе представить, как ничтожны земельные владения, например, чеченцев: одна десятая, одна восьмая десятины. Кусок земли под одной коровой стоит столько, сколько стоит сама корова. Такое положение заставляет невольно задуматься, каким образом туземцы существуют».

Именно об этих людях и рассказывал в свое время Лев Толстой: вышел как-то поутру горец в поле пахать. Снял бурку, наладил деревянную соху, а поле тем временем исчезло. Искал человек, искал — нету поля. Так и промучился до вечера. И только, когда собрался назад в аул, обнаружил, что поле его все уместилось под буркой.

Лето 1917 года выдалось сухое, знойное. Под беспощадно палящими лучами солнца, казалось, поблекла даже голубизна неба. В степи под Моздоком Ной впервые в жизни увидел морочливое марево. Мираж мгновенно превращал бурьян в леса, а бугры и редкие кустарники — в живописные берега полноводных рек.

Старожилы объясняли Ною: «Сухота и марево — верные приметы близкой грозы и освежающих ливней».