Служанки из дома напротив видели. Шейла Кац, наверно, тоже. Как только были врезаны новые замки и проведена сигнализация, муж ее сразу уехал, и, странное дело, с тех пор Спенсер больше ее не видел. Не видел ее лица. Не замечал ее у окна. Разве что изредка мелькнет ее профиль, покажется силуэт и тут же растает в глубине комнаты. Может быть, Кац запретил ей глядеть из окна и появляться на виду? Он опасался, выходит, именно его, Эшби? Предостерегал жену насчет соседа?

Накануне, то есть в пятницу, старый м-р Холлоуэй сделал одно открытие. Во второй половине дня он опять заглянул к Эшби, как бы по дороге, и посидел немного в гостиной, разглагольствуя все больше не о деле, а о погоде да о поезде, потерпевшем накануне крушение в штате Мичиган. Потом он встал и, вздохнув, сказал:

— Пожалуй, загляну еще на несколько минут к мисс Шерман, если позволите. Это у меня как навязчивая идея, не правда ли? Мне все кажется, что я наткнусь на улику, мимо которой мы до сих пор проходили.

Он просидел там долго, молча и, по-видимому, неподвижно, поскольку из комнаты не доносилось ни звука; в конце концов Эшби вернулся к себе в закуток. Кристина гладила в кухне. Повсюду в доме горел свет.

С тех пор как Спенсер приехал из школы, он не притрагивался ни к токарному станку, ни к верстаку, на котором столярничал. Раньше он мечтал о нескольких свободных днях, чтобы приняться за какую-нибудь трудоемкую вещь, а теперь, когда с утра до вечера нечем заняться, ему это и в голову не приходит. Вся его деятельность свелась к тому, что он стал прибирать на полках и в ящиках. Кроме того, он начал наносить на бумагу кое-какие заметки: имена, обрывки фраз, схематические рисунки, понятные ему одному, а может быть, он и сам их толком не понимал. У него накопилось уже несколько таких листков. Некоторые он порвал, но сперва перенес с них кое-какие записи.

В дверь постучали, и он сразу крикнул: «Войдите!» — потому что знал: это м-р Холлоуэй, и хотел его увидеть еще раз; по установившейся уже традиции он заранее приготовил два стакана — Садитесь. Я уж боялся, вдруг вы ушли не попрощавшись — меня бы это огорчило.

Он разлил по стаканам виски, бросил лед и стал наливать содовую, поглядывая на лицо старика, чтобы знать, когда будет довольно.

— Благодарю. Хватит. Представьте себе, как это ни странно, я не ошибся.

М-р Холлоуэй со стаканом в руке расположился, вытянув ноги, в старом кожаном кресле, оно было такое домашнее, такое покойное, словно старые шлепанцы.

— Я с самого начала, сам не понимая толком почему, чувствовал, что эта история меня чем-то задевает. Помнится, я вам говорил, что, по всей видимости, мы никогда не докопаемся до разгадки. Сегодня я смотрю на дело немногим оптимистичнее, и все же по меньшей мере одну деталь я вытащил на свет Божий. Видите ли, я был совершенно уверен, что эта комната еще, так сказать, чревата открытиями.

Со вздохом он извлек из жилетного кармана какой-то небольшой предмет и выложил его на стол перед хозяином дома; он не поглядел на Спенсера, не добавил ни слова в объяснение, а уставился на свой стакан и медленно отхлебнул виски. Предмет на столе оказался ключом, одним из трех ключей от дома.

— Ваш ключ у вас, не так ли? У вашей жены свой ключ. Третий был у Беллы Шерман, его-то я и нашел, — проговорил наконец полицейский.

Эшби и бровью не повел. С какой стати ему беспокоиться? Скрывать ему нечего, бояться нечего. Его смутило лишь то, как старательно Холлоуэй отводит глаза, — он не понимал, как ему теперь держаться. Похоже, найденный ключ усугубляет подозрения, направленные против него?

— Знаете, где я его нашел?

— Вы же сказали — в спальне.

— Мне казалось, в прошлые разы я искал повсюду.

С другой стороны, специалисты, подчиненные лейтенанта Эверелла, тоже полагали, что обшарили каждый уголок.

И вот только что сижу я посреди комнаты и вдруг замечаю, что на этажерке между книг всунута черная сумочка. Вам она знакома?

— Знакома. У Беллы было две: замшевая, та, которую вы мне сейчас показываете, она носила ее только на выход, и другая, кожаная, на каждый день.

— Ну так вот! Ключ лежал в черной сумочке.

Эшби подумал о показаниях м-с Кац. Холлоуэй прочел это по его лицу. Наверняка это он и имел в виду, когда обронил:

— Любопытно, не правда ли?

— Вы забываете, что она не утверждала, будто видела, что именно Белла передала тому человеку, — заспорил Эшби. Может быть, зря? — Если я правильно запомнил, она только высказала предположение, что это мог быть ключ. Она даже не ручалась, что девушка была именно Беллой Шерман.

— Знаю. Может, это была и она, но вещь, которую она передала, никак не могла быть этим ключом. Кстати, вы знаете, с какой сумочкой Белла ходила в тот вечер?

Спенсер искренне ответил, что не знает. Он и впрямь не знал. Он понимал, как это важно. Ему ничто не мешало солгать. От него не укрылось, что, с тех-пор как м-р Холлоуэй вошел в закуток, он смотрит на Спенсера не так, как раньше: во взгляде его читается сострадание.

— Вы убеждены, не так ли, что не открывали ей дверь, когда она вернулась около половины десятого якобы из кино?

— Я не выходил из этой комнаты. Я удивился, когда заметил ее на верхней ступеньке лестницы.

— Она была в пальто и в берете? Значит, почти наверняка сумочка была при ней.

— Возможно.

— Другую сумочку обнаружили на самом виду — на столе у нее в комнате; поэтому возникло предположение, что девушка брала именно ее. А поскольку в той сумочке ключа не было, из этого сделали вывод, что предположение миссис Кац соответствует истине. Из этого исходили и в дальнейших рассуждениях.

— Ну а теперь?..

— Мы явно в чем-то ошиблись. Грязная история, мистер Эшби, прискорбная история. И для моего, и для вашего спокойствия было бы лучше, если бы ничего этого не было. А еще я думаю, что лучше бы мне не находить этот ключ. Не знаю пока, куда он нас заведет, но предвижу, что люди пустятся судить и рядить на свой лад. Раз ключ был в доме, значит, Белла сама открыла дверь убийце.

— Разве это более странно, чем передать ему ключ на пороге?

— Понимаю вашу точку зрения. Но увидите: люди рассудят по-иному.

Потом Холлоуэй ушел; казалось, он был собой недоволен.

Должно быть, буква «У» появилась на стене ночью, еще до того, как газеты сообщили о ключе. Это не мальчишеские проказы. Надо было раздобыть деготь, кисть, выйти из дома, несмотря на мороз, идти, по-видимому, пешком: Спенсер не слышал, чтобы поблизости останавливалась машина.

После той субботней сцены с Кристиной, когда он обнаружил это «У», были еще неприятности с детьми. По субботам они целой стайкой играют на воздухе. В снежную погоду возятся не на их улице, а на соседней: там спуск круче, и они катаются на санках. Значит, не случайно они вертелись целый день перед домом Эшби. Это чувствовалось по тому, как они глазели на окна, подталкивали друг друга локтями, шушукались.

Эшби ни в чем не хотел отступать от своих привычек.

Ему и раньше приходилось по несколько дней сидеть дома, но тогда причиной была простуда; в этих случаях он то пристраивался у камина в гостиной, то брел к себе в закуток. И теперь он ведет себя так же: слоняется в шлепанцах, с трубкой в зубах, и бессознательно, подчиняясь своеобразной мимикрии, вживается в роль больного.

Несколько раз, повернувшись к окну, он видел лица мальчишек, прильнувшие к стеклам. У него не было соблазна их прогнать. У Кристины тоже, хотя она все замечала. Она знала не хуже Спенсера, что гнать их не стоит. Она вела себя так, словно ни с ним, ни с другими ничего не случилось; чуть не каждый день у нее то заседание комитета, то чаепитие, то благотворительное собрание, везде она продолжает бывать. Правда, кажется, перестала задерживаться вне дома больше, чем это вызвано необходимостью.

— Никто тебе ничего не говорил?

— Только о делах.

Он ей не верит. Он перестал ей верить. Среди заметок, которые он писал у себя в кабинете, была такая: «И Крист тоже?» Он имел в виду не какого-то там неведомого Криста, а свою жену. Запись означала: «Неужели и она, как другие, гадает, виновен он на самом деле или нет?»