При этих словах Альбина Александровна согласно замотала головой. Иван Кузьмич поддержал:

— Да, класс действительно недисциплинированный. Все на него жалуются.

Клавдия Ивановна, довольная поддержкой, продолжала:

— Что касается Рябинина и Дичкова, то это типичная плесень, о которой пишут в газетах. Учиться они не хотят, и я не понимаю, почему бы их не устроить в ремесленное училище. Такие приносят вред всей школе, развращают других. Мать Рябинина пытается всю вину свалить на школу. Но сама она мало внимания уделяет детям.

Татьяна Михайловна даже вздрогнула и откинулась на спинку стула, как будто ее хлестнули по лицу. Она мало внимания уделяет детям? Один раз за всю жизнь поехала лечиться. Ведь ей только сорок лет, а у нее суставы семидесятилетней старухи, так скрутил ревматизм. Она всю жизнь отдала детям, своим и чужим, и вдруг такой оскорбительный упрек! Почему все молчат?

И действительно, после выступления Клавдии Ивановны наступила пауза. Почему-то молчал, опустив голову, Тимофей Николаевич. Молчали и другие. Это длилось целую минуту.

— Скажите, — обратился наконец директор к Клавдии Ивановне, — вы требовали у Дичкова и Рябинина медицинские справки, когда они пропускали занятия?

— Я ведь вам, Тимофей Николаевич, об этом уже говорила.

— А сейчас скажите педагогическому совету.

— Хорошо. Однажды я спросила у Дичкова справку. Он сказал, что в начале года он представил справку о сердечном заболевании с правом пропуска занятий.

Сергей Владимирович вскинул глаза на Клавдию Ивановну:

— Вы поверили? И не узнали у школьного врача?

— Поверила. Нельзя же не верить людям!

— Ну, а Рябинина спрашивали?

— Я не помню. Кажется, и у Рябинина спрашивала.

— А почему вы не требовали их дневников? — спросила Пелагея Антоновна.

— Я требовала, но они не давали. Ну, а потом я забыла. Ведь у меня немало дел.

— Скажите, Клавдия Ивановна, вы были дома у Рябинина и Дичкова? — спросил директор.

Клавдия Ивановна вдруг обиделась:

— Я не понимаю, это что — допрос? Кого здесь разбирают — меня или Дичкова с Рябининым? Я не нянечка, чтоб ходить за ними по пятам да умолять — дайте табеля да, пожалуйста, учитесь. Сколько можно! Почему вы не спрашиваете с матери? — Она кивнула головой в сторону Татьяны Михайловны. — И потом, если уж на то пошло, какой будет у классного руководителя авторитет, если вы при родителях снимаете с него допрос, как с обвиняемого…

Клавдия Ивановна вдруг заплакала и села, закрыв лицо. Тимофей Николаевич нахмурился.

— Вы, Клавдия Ивановна, не волнуйтесь и не горячитесь. И плакать здесь не пристало. Вы педагог, а не капризная маменькина дочка. Мы решаем судьбы людей и должны хорошо во всем разобраться. Вот вы сказали здесь, почему, мол, не отдать провинившихся в ремесленное. Видите, как вы легко умеете расправляться! Но, во-первых, ремесленное училище — это не исправительный дом, а хорошая школа рабочей молодежи; во-вторых, вы, как видно, совсем не знаете ни Рябинина, ни Дичкова, а так смело беретесь решать их судьбу. А что мать Рябинина здесь — тоже ничего. Она сама педагог, да и вообще, почему нам вести закрытые педсоветы? Итак, я прошу вас ответить: были вы дома у Дичкова и Рябинина?

— Нет.

Тимофей Николаевич обратился к Татьяне Михайловне:

— Вы хотите что-нибудь сказать?

Она встала, бледная, взволнованная. У нее дрожали руки, в горле пересохло.

— Я, конечно, виновата, что уехала в санаторий. Но теперь бесполезно казнить себя. Надо как-то поправить беду. Но я не знаю, как поправить. Хоть я сама и педагог, но чувствую, что потеряла… ну, способность, что ли, или возможность влиять на сына. Он со мной не считается. Я очень прошу всех вас — помогите, не дайте упасть человеку. И не плесень он! Будет хорошим человеком, я в это верю. Надо поддержать его сейчас. Прошу еще раз, помогите, я ведь одна…

Татьяна Михайловна села на свое место. Если б она обвиняла педагогов или оправдывала, выгораживала своего сына, как делают многие родители, может быть, сидящие здесь педагоги остались бы равнодушными. Но перед ними стояла женщина с большими скорбными материнскими глазами, усталая, измученная беспокойством за сына, просила их и, главное, верила, что они ей помогут. И каждому захотелось помочь. Первым откликнулся старый учитель Петр Андреевич:

— Рябинин всегда был хорошим парнишкой. Что-то с ним сделалось. Конечно, надо помочь. Взрослых воспитывают, а эти что ж, дети еще! Пройдет несколько лет, сами скажут: «Дураками были»! Что, впервые нам это? Я тут как-то подошел к Рябинину, поговорил. Конечно, надо помочь. Что за разговор! Хочу воспользоваться случаем и сказать о том, что давно уже на языке. Вот говорят о ребятах, что они «бродили по улицам, ходили в кино». Это вместо занятий. Бродят многие ребятки и будут бродить, если присмотра за ними не будет. Знаете, как в старое время было? Мы, учителя, дежурили на улице, как патрули, следили за своими гимназистами, чтоб они не бродили в позднее или просто неположенное время. Мы всё ругаем старую школу, а кое-что надо бы вспомнить, а может, и перенять. Но сделать по-своему, лучше. У нас воспитание общественное. А общество — это не только школа и семья, это и улица и дворики, где ребята проводят уйму времени. Почему на улицах и во дворах мы оставляем ребят безнадзорными? Вот я и думаю: взять бы эти улицы и дворики под контроль комсомольцев, учителей, пенсионеров — они охотно в таких делах помогают. Знаете, мы бы куда меньше имели человеческих потерь!

Когда Петр Андреевич кончил говорить, директор спросил:

— Может, позовем наших «героев»?

— Я бы, Тимофей Николаевич, подождал немного, — сказал Сергей Владимирович. — Давайте сами разберемся в этой истории. Разрешите мне сказать.

— Пожалуйста!

— Вы, Клавдия Ивановна, меня извините, — начал Сергей Владимирович, — но я буду говорить откровенно. Не оправдывая ребят, скажу прямо — вы во многом виноваты. Ваши ученики пропускают занятия, а вы не устанавливаете причины. Двоечники не дают дневников — вы не настаиваете. Так не годится. Вот вы тут сказали — «я не нянька, сколько можно возиться!». Надо «возиться» столько, сколько нужно. Всегда, всю жизнь. Мы воспитываем людей, и мы за это несем ответственность перед народом. Мне кажется, что вы ее понимаете еще всей серьезности и всей важности этой ответственности. Простите, но мне неловко было вас слушать. Давайте поговорим о «плесени», к которой Клавдия Ивановна причислила Дичкова и Рябинина. Конечно, у нас много неполадок с воспитанием. Тут хорошо Петр Андреевич про улицы и дворики сказал. Об этом надо бы позаботиться. Но нельзя сразу приклеивать ярлык «плесени». Это опрометчиво. Вообще, мне кажется, что люди, падкие на сенсации, не в меру раздули масштабы этой плесени. Конечно, плесень держится на поверхности и она заметна, но в старое время тунеядцев, лодырей и уголовников было куда больше! Хоть и пугали тогда и богом и чертом, дряни было больше. Может, правила внешнего поведения строже соблюдались — это возможно. Мы часто этим пренебрегаем. Но плесени в наше время меньше. Судите сами. Через наши руки прошли тысячи ребят. А вспомните, много ли ребят мы исключили из школы или даже переводили в другие школы? Ну, одного, двух за год из тысячи. А сколько хороших ребят? Ведь у нас замечательная молодежь! Она много работает, много учится. Правда, ребята теперь трудные — немало больных, нервных. Это и понятно.

— То, что вы говорите, всем давно известные истины. Я не понимаю, какое это имеет отношение… — вклинилась вдруг Клавдия Ивановна.

Сергей Владимирович побледнел от негодования:

— Прямое отношение и к разбираемому вопросу, и к вам лично! У Рябинина нет отца, он погиб на фронте, когда мальчику было несколько месяцев. Мать одна вырастила двоих детей, и у нее подорванное здоровье. Вы с этой истиной посчитались? Нет. У нас учатся сотни детей, осиротевших в войну. И немало детей, брошенных отцами или с прочерками в метриках. Вот почему я так говорю. Нам нельзя о таких вещах забывать. Так вот, в отношении Рябинина модное словечко «плесень» не к месту. Он парень честный, способный, скажу больше — одаренный. Таких надо беречь. Что касается Дичкова — я его мало знаю, но мне он представляется позером и неискренним человеком. Я много раз спесь с него сбивал. Но, может, кто-то лучше его знает, чем я?