Или – что? Но об этом позднее. До этого я пока не дошел. Прежде нужно еще во многом разобраться.
Как-то летом я занялся расчисткой сарая, мне хотелось навести в нем порядок, выбросив лишнее и оставив на месте только то, что могло пригодиться. После нескольких часов утомительной работы я позорно спасовал.
И вот сейчас я решил навести такой же порядок в своей душе, прямо здесь, в сарае, сегодня ночью. Разобраться до конца, чего бы мне это ни стоило.
Вот уже заняла свое место сцена – Рэй с Патрицией. Затем вспомнился взгляд старика Эшбриджа. Он не пьяница, но регулярно употребляет спиртное после пяти часов вечера. Эшбридж жирный, но не слишком, а его большие серые глаза всегда слезятся.
– Ну, Доналд?
Мы оба стояли возле буфета, а вокруг нас шумели несколько групп гостей. Разговоры скрещивались, перескакивали с одного на другое.
Почему у меня появилось тогда такое ощущение, словно мы двое вдруг отъединились ото всех остальных? Более точно это можно определить как ощущение сообщничества. Ведь я наткнулся на него минут через пять после того, что увидел в ванной.
Он смотрел на меня спокойно, но все же смотрел. Я-то понимаю, что именно хочу этим сказать. В большинстве случаев на подобных сборищах не принято смотреть на того, с кем говоришь, его присутствие просто ощущается. Говорят. Слушают. Скользят взглядом по лицу, плечу…
А он посмотрел на меня, и слова, с которыми он ко мне обратился, приняли характер вопроса:
– Ну, Доналд?
Что – ну? Видел ли и он то, что увидел я? Знал ли он, что я увидел?
Тон его не был ни мрачным, ни угрожающим. Но он и не улыбался. Ревнив ли он? Знает ли, что у Патриции привычка… Я вдруг почувствовал себя виновным, а он продолжил:
– Ваш друг Сэндерс – занятный тип…
Гости начали разъезжаться. Надевали пальто, натягивали резиновые сапоги, выстроившиеся рядами на подставке для обуви. Открываясь и закрываясь, дверь впускала клубы ледяного воздуха.
Врывался ветер, сперва шум его был монотонным, потом начал рывками усиливаться, и гости тревожно спрашивали:
– Снег не перестал?
– Нет.
– Как бы не разразилась снежная буря!
Почему я, вопреки своему обыкновению, продолжал пить, этого я еще и сейчас не понял. Я переходил от группы к группе, и хорошо знакомые мне лица принимали совершенно новое выражение. Кажется, я зубоскалил, и Изабель заметила это.
Начало ощущаться всеобщее беспокойство. Многие приехали издалека, одни из окрестностей Нью-Йорка, другие из Массачусетса – им предстояло проехать до дома около сорока миль.
Я оставался одним из последних. Каждый раз при отъезде новой группы я слышал раскаты голосов, возгласы, и все более резкие порывы ветра врывались в дверь.
– Через час снегу навалит больше чем на метр.
Не помню, кто сказал это. Потом Изабель самым естественным образом, без всякого нажима, как и подобает примерной супруге, взяла меня под руку, давая тем самым понять, что нам тоже пора уезжать.
– Где Мона?
– Она пошла за своей норкой в комнату Пат…
– А Рэй?
Рэй стоял передо мной, Рэй – такой же, каким он был всегда и каким я знал его вот уже двадцать пять лет.
– Едем? – спросил он.
– Пожалуй, да…
– Кажется, не видно ни зги…
Прощаясь, я не пожал руку Патриции, хотя прежде всегда это делал.
Получилось довольно подчеркнуто, и я ощутил от этого какое-то смутное волнение. Обратил ли старик Эшбридж внимание на мое поведение?
– В машину, дети мои!
У подъезда осталось не больше трех-четырех машин. Пришлось идти согнувшись, до того силен был ветер, свирепо швырявший нам прямо в лицо заледеневший снег.
Женщины поместились сзади. Я сел за руль, и Изабель не спросила меня, способен ли я вести машину. Я не был ни угнетен, ни подавлен, ни утомлен. Напротив, я ощущал приятное возбуждение, а вой урагана вызывал у меня желание петь.
– Ну вот, один уже отбыли!..
– Что ты имеешь в виду?
– Прием… Остается еще побывать на будущей неделе у Рэсселей, и можно успокоиться до весны…
Временами «дворники» на стекле застопоривались, как бы колебались, прежде чем вновь приняться за работу. Снег падал так густо, что в свете фар казался почти горизонтальными белыми полосами. Я ориентировался по черной линии деревьев, так как края дороги совершенно ускользали из поля зрения.
У себя за спиной я слышал, как согревшиеся в машине, укутанные мехами женщины обменивались банальными замечаниями.
– Ты не слишком скучала, Мона?
– Нисколько… Патриция очаровательна… Да, впрочем, и все там были симпатичными…
– Через три дня они уже будут купаться во Флориде…
– Мы с Рэем тоже собираемся в будущем месяце провести несколько дней в Майами.
Я низко наклонялся, чтобы различить дорогу, и несколько раз мне пришлось вылезать из машины, убирать лед, образовавшийся на ветровом стекле. Когда я вылез в третий раз, меня чуть не сбил с ног неистовый порыв ветра.
Снежные бури бывают у нас ежегодно. Поэтому мы хорошо знаем труднопроходимые места и избегаем дороги, где бывают снежные заносы.
Как добрались мы до Брентвуда? Через Копейк или через Грэйт Баррингтон? Я не способен это вспомнить.
– Знаешь, старина, это одна из распрекраснейших…
Одна из распрекраснейших снежных бурь. Настоящий ураган. Когда я включил радио, то именно так его и определил диктор. Сообщалось, что возле Элбани ветер уже достигает более шестидесяти миль в час и сотни машин застряли на северных дорогах. Полученные сведения, вместо того чтобы напугать, подхлестнули меня, я обрадовался, что наконец-то нечто необычное вошло в мою жизнь. Говорили мы мало. Рэй помалкивал, он напряженно всматривался в темноту и хмурил брови, когда дорога становилась совершенно неразличимой, а я тогда нарочно прибавлял скорость.
Я вовсе не сводил с ним счеты. Он был моим другом и не причинил мне никаких обид. Разве мог я быть в претензии на то, что у него произошло с Патрицией? Я не был влюблен ни в нее, ни в какую-либо другую женщину. У меня была только Изабель. Так какие же счеты мог я сводить с ним?
Мне пришлось повозиться несколько минут, прежде чем я выбрался из заноса. Помог мешок с песком, который мы всегда возим зимой в багажнике.
Снег запорошил глаза, забился в нос, уши, сквозь воротник леденил шею.
– Где мы находимся?
– До дома еще три мили…
Продвигаться становилось все труднее. Хотя мы и встретили три снегоочистительные машины, это не помогало, снег плотно заваливал дорогу сразу после их прохода, а о том, чтобы пользоваться «дворниками», уже не могло быть и речи. Мне беспрестанно приходилось вылезать и счищать лед с ветрового стекла.
– Мы не потеряли дорогу?
Голос Изабель был вполне спокоен. Она всего лишь спрашивала.
– Надеюсь, что нет! – весело откликнулся я.
На самом-то деле я и сам ничего не знал. Только проехав каменный мостик, в миле от нас, я смог наконец сориентироваться. Но за мостом снега навалило целую стену, в которой и увязла наша машина.
– Ну вот, дети мои… Придется всем вылезать…
– Что ты говоришь?
– Вылезайте… «Крайслер» не бульдозер, надо добираться пешком…
Рэй смотрел на меня, еще не понимая, что я не шучу. Но Изабель поняла, раза два подобное с нами уже приключалось.
– Ты взял фонарь?
Я вынул его из ящика для перчаток и нажал на кнопку. Прошло два месяца, а может быть, и два года с тех пор, как мы им пользовались, поэтому нечего было удивляться, когда он едва-едва засветился угасающим желтым светом.
– В путь!..
Тогда-то это было еще весело. Я так и вижу женщин, взявшихся за руки, согнувшихся в три погибели и первыми устремившихся навстречу буре. Я шел сзади них, с фонарем, а Рэй молча шагал около меня. Впрочем, никто не разговаривал. Было достаточно трудно дышать, и никому не хотелось зря расходовать дыхание.
Изабель упала и тут же мужественно поднялась. Иногда женщины исчезали во мраке. Я приставлял руку ко рту, чтобы избежать ледяного ветра, и кричал:
