Не будучи слишком общительной, за все это время она обзавелась только одним настоящим другом, хотя желающих дружить с дочерью кукольника ясное дело было немало. Вместе с тем вряд ли ее можно было упрекнуть в недружелюбности или отсутствии хороших манер и надлежащего воспитания. Не стремясь быть отличницей в школе, она, тем не менее, одинаково успешно справлялась со всеми предметами, будь то география или арифметика. Ее нельзя было назвать живой или слишком подвижной, так же как и нельзя было сказать, что она задумчива, молчалива или мечтательна. В ней не было присущего детям нетерпения и неуемного любопытства. Она не слишком увлекалась куклами или нарядами подобно другим девочкам ее возраста, однако ее платья всегда ей шли, а волосы были убраны в опрятную прическу.
У нее не было даже любимого щенка или котенка. Она была со всеми приветлива, но ни к кому не привязывалась. Лет до десяти ее характер и склонности вообще никак не проявлялись. Родители и учителя были не на шутку обеспокоены этим. Ее интересовало в равной степени все, но не настолько, что бы увлечь, вызвать привязанность или желание разобраться в данном предмете более детально. Вместе с тем она ничего не бросала из того, что было ей начато, будь то занятия музыкой или новая книга. Вы могли бы провести с ней достаточно долгое время и так и не найти ни единого слова, способного описать ее хоть как-нибудь.
Не добрая и не злая, не красавица и не дурнушка, не глупая и не талантливая. Ее нельзя было назвать даже равнодушной, потому что она никогда не оставалась безучастной к чужому горю. Единственной чертой ее характера, которую можно было отметить сразу, и которая была так несвойственна детям, было ее поразительное спокойствие. И именно эта ее черта пленяла настолько, что люди готовы были подолгу говорить с ней или просто находиться рядом точно под гипнозом, хотя впоследствии, в сущности, так и не могли объяснить, что именно так привлекло их в этой девчушке.
Что же касается Шейлы, то она, несмотря на рождение двух детей, осталась все такой же тонкой и хрупкой, лицо ее почти совсем не изменилось, словно суровый дровосек, оставляющий морщины на лицах, не пожелал занести над ней свой суровый топор. Она любила показываться на людях едва ли не меньше, чем ее муж. Старательно избегая всех возложенных на жен членов совета обязанностей, она вежливо, но твердо отказывалась от любых попыток вовлечь ее в общественную жизнь, будь то организация благотворительной ярмарки с выпечкой, пасхального спектакля в воскресной школе или посещение кружка рукоделия по воскресеньям.
Так же как и дети, она никогда не спрашивала мужа о причинах, вынуждающих его дни напролет проводить за работой. За годы совместной жизни она ни разу не задала ему не единого вопроса касательно его увлечения. Она чувствовала, что ее муж все время что-то ищет, стремится постигнуть тайну, занимавшую большую часть его мыслей. Он искал это всегда, сколько она его помнила. Как безумный ученый, строящий вечный двигатель или алхимик, тратящий время на то, что бы превратить медь в золото, он проводил дни, вечера, а нередко и ночи в своем подвале, что-то чертя, рассматривая, подбирая и исследуя.
Шейла была единственной, кто видел его за работой. В те дни, когда он не выходил из подвала к обеду, она бесшумной тенью проскальзывала в его мастерскую, что бы оставить на столе кофе и пару сдобных булочек и немедленно уйти. Дон до того был увлечен, что иногда не замечал ее минутного присутствия. Его лицо было сосредоточенным, губы что-то негромко шептали, глаза горели в возбуждении, содержащим, правда, примесь досады.
Иногда она позволяла себе взглянуть поверх плеча мужа на его работу. Чаще всего ей удавалось застать его в тот момент, когда он занимался прорисовкой лица игрушки или приделывал шарнирные руки-ноги к туловищу. Однако иногда он лишь сосредоточенно и очень быстро что-то писал, точно только что сделав важнейшее открытие. Так торопится записать в свой блокнот поэт, которому пришла на ум удачная строчка или химик, после проведенного эксперимента.
Иногда же он наоборот читал вдумчиво и внимательно, поправляя свои очки в тяжелой оправе и делая пометки на полях писем с заказами.
Шейла так же видела, что даже когда он читает трогательные детские письма, на его лица не выражается ни толики умиления, лишь та же серьезная сосредоточенность, с которой он читал медицинский справочник. Прибираясь на его рабочем столе, она старалась быть невидимой, точно призрак, но иногда ей удавалось заглянуть в его записи. Циничный тон его пометок пробуждал в ней ужас. И однажды она поняла, что он так увлечено ищет. Он научился создавать идеальные формы лица, глаза, ресницы. Но ему нужно было больше – он хотел из дерева и ткани создать точную копию человеческой души. Шейла помнила, как двадцать лет назад, когда они только что поженились, он так же кропотливо исследовал различные справочники по медицине, стремясь придать своим игрушкам максимальное сходство с живыми людьми. Теперь он подобно Франкенштейну решил пойти еще дальше.
Нельзя сказать, что Шейлу это пугало. Она всегда уважал то, как ее муж был увлечен своей работой. Она никогда не говорила с ним об этом, но всегда понимала, видела, как он постоянно что-то ищет, пытается разгадать загадку, одному ему известную.
Она никогда не обижалась на него за то, что он уделяет ей немного времени. Иногда ей даже казалось, что он женился на ней ни потому что действительно полюбил, а лишь увидел в ней достойную союзницу, которая помогла бы осуществить его мечту. Однако позже Дон не раз доказывал ей свою любовь и преданность, и все ее дурные сомнения на этот счет были развеяны. Проведя с ним рядом двадцать лет, она не только до сих пор любила своего мужа, но и по-прежнему была влюблена в него ничуть не меньше, чем в день их свадьбы.
Однажды вечером Дон вышел из мастерской в необыкновенном возбуждении, что для него, человека весьма сдержанного и редко выказывающего любые проявления эмоций, было поистине необычно, и никак не смогло ускользнуть от внимания его супруги. Стараясь ничем не выказать своего любопытства, она, тем не менее, украдкой рассматривала мужа. Что-то в нем вдруг переменилось. Исчезло его обычное спокойствие и сосредоточенность, уступив место лихорадочному блеску в глазах и судорожному нетерпению. В тот вечер он вышел из мастерской к ужину чуть раньше обычного, что немало удивило Шейлу, ведь, как правило, Дон проводил за работой все свое время и старался выходить точно в семь. Однако сейчас он появился на пороге кухни без четверти, наспех схватил несколько булочек и снова исчез в своем подвале. Ночь он провел там же, так и не появившись ни к ужину, ни к завтраку следующего утра. Он поднялся только к полудню, когда солнце уже во всю светило на чистом прозрачном небе, что бы выпить крепкого кофе, так как ночь провел за работой. Шейла не стала его расспрашивать, однако как только он допил кофе, то сам рассказал ей о том, что произошло.
– Я наконец-то сделал ее, свою идеальную куклу. Наконец-то понял, как добиться нужного результата. Шейли, она похожа на тебя. Точь-в-точь как в тот вечер, когда я встретил тебя тогда в конце улицы у старого дуба. Я закончу ее через неделю, и это станет лучшим подарком нашей Китти к ее тринадцатому дню рождения. Может хоть этим я смогу немного удивить нашу маленькую снежную королеву.
Он поднял жену на руки, покружил немного и снова пропал в своей мастерской. Следующие несколько дней он не выходил оттуда ни к обеду, ни к ужину, ни даже на ночь. У Шейлы в душе нарастала тревога. Дурное предчувствие не давало ей покоя, в то время как Дон напротив был совершенно безмятежен.
Она приносила ему в мастерскую еду, но он всякий раз не давал ей спуститься вниз, встречая ее на лестнице и забирая поднос.
Он выглядел необычайно вдохновленным. Шейле казалось, что последний раз она помнит его совсем еще юным, в тот месяц, когда они только что поженились. Если бы она не знала наверняка, что последнюю неделю он провел в своем подвале в абсолютном одиночестве, она бы подумала, что ее муж всерьез увлекся другой женщиной. Ей вдруг стало неловко за то, что она испытывает такие подозрения, ведь ее супруг наконец-то за долгое время был абсолютно счастлив, получив ту последнюю необходимую составляющую, которую ему не могли дать ни дети, ни она сама. В последующие дни она старалась ничем не отвлечь и не побеспокоить своего мужа.
