Вспоминая Глеба в первый месяц после смерти Дениса, даже первый год, его механическое поведение, и сравнивая с ним сегодняшним, Генка не мог не отметить, что Глеб не только выглядит лучше – он выглядит живым. Нет, это было не то неподдельное увлечение, не те незаметные постороннему человеку связи, которые соединяли его с тем парнем в свое время, даже если они стояли на всякого рода корпоративах по разные стороны помещения, и не было того света, озарявшего его лицо изнутри. Но Глеб снова жил, и его внимание к Макару было неподдельным, искренним. Генка не мог ничего с собой поделать; он отлично осознавал, что лезет не в свое дело, что Глеб имеет полное право послать его ко всем чертям, но ему было до судорог интересно, что за мотивация и что за объяснения позволили Глебу так легко не обращать внимания на нелояльное поведение Макара. Вроде же он радел о стабильных отношениях, и ценил их, не мог не ценить. И тут – так просто спустить с рук? Или Глеб снова видел, знал и принимал что-то эзотерическое, что-то не до конца рациональное, что и позволяло ему смотреть глубже, видеть больше и быть куда более гибким, чем простые смертные? Вон и Тополев относится к его мнению куда уважительней, чем многие, многие другие крупные капиталисты к своим штатным юристам разной степени главности.
Была и еще одна причина, которая подмывала Генку привязаться с расспросами ко Глебу, и чем дольше он пытался самостоятельно найти ей объяснение, тем больше терялся в догадках. Как бы он неплохо разбирался во всех этих поведенческих штуках, типах личности и прочей лабуде – noblesse oblige, никуда не денешься, приходится не только чуйку тренировать, но и мозг. Но кое-что оставалось в нем загадкой. И в последнее время загадкой были его собственные отношения.
Генка вспоминал, как он поначалу скептически хмыкал, когда тот парень въехал в квартиру Глеба, специально для этого им купленную. Мол, перебесятся, ничего серьезного, Кедрин натешится, тот тоже вернется к вольной жизни. Но нет, это длилось. На осторожные попытки выяснить мнение Тополева Генка с немалым удивлением узнал, что шеф как раз не против. Он только и велел прикрывать, если что. Но этот зануда Кедрин сам был вполне осторожен, и особых усилий от Генки не требовалось. Генка тогда долго думал, что шеф непрост, ой как непрост, недаром он так либерален. Но Тополев только приподнимал брови на любые его попытки поговорить на тему прав и свобод ЛГБТ и советовал заниматься своими непосредственными обязанностями, а не разводить турусы на колесах. Когда Генка узнал о совершенно идиотской и совершенно неожиданной смерти от инсульта молодого и здорового в общем парня из PR-отдела на пикнике за городом, он встревожился, а потом чуть ли не с благодарностью выслушал резкий приказ шефа следить за Кедриным не спуская очей. И снова он удивлялся: неужели никто, кроме него, не замечает, что Кедрин держится по эту сторону жизни невероятным усилием воли? Тополев старался не смотреть на Глеба слишком часто и встревоженно и делал вид, что не замечает ничего удивительного в прозрачных глазах и внезапно поседевших висках – мало ли чего? Генка околачивался слишком часто около куда более молчаливого и совершенно безразличного, чем до этого, Глеба, пытался его расшевелить, нагло флиртовал, без особого удивления встречал очень корректный и непреклонный отпор и удивлялся, что у Кедрина не было личной жизни. Причем не просто не было в том смысле, что он поставил крест на относительно постоянных отношениях, довольствуясь услугами шлюх. Но и покупного-продажного не было, чего Генка понять не мог, несмотря на всю широту своих взглядов. Или именно эта самая широта взглядов и ограничивала его точку зрения, не позволяя видеть что-то, что было Глебу очевидно?
А потом появляется этот рыжий Самсонов, ничего общего с Денисом Станкевичем не имевший: где Станкевич был хорошо воспитан, даже манерен, этот Самсонов был искренен до дикости, где Станкевич был отполирован, щеголеват, даже лощен, этот рыжий пройдоха был взъерошен, где Станкевич был аристократично сдержан, Самсонов был порывист, то есть питомец полностью выбивался из типажа, следования которому можно было бы ожидать от Глеба, и только одно у них было общим: маниакальная забота о квартире Глеба, на которую сам ее владелец не обращал внимания. Генка чуть не морщился, вспоминая, как поначалу сбил не одну пару кроссовок, следуя за этим рыжим по всем стройрынкам и против воли восхищаясь агрессивной энергией, с которой тот тащил в чужое гнездо предметы, которые находил приемлемыми. И после огромного промежутка тихого и от этого вызывавшего куда большее уважение своей неприметностью траура в жизни Глеба появляется вот такой исключительно неподходящий по типажу тип, и тот начинает улыбаться, и шеф выталкивает его в отпуск, не опасаясь более за душевное равновесие своего очень высоко ценимого кадра. Генка недоумевал, но это было не его личное дело, как он пытался себя убедить. Личным оно стало, когда появился тот прекраснокудрый Адонис. Генка расценил прыжок Макара в сторону чуть ли не как личное оскорбление и очень сильно хотел познакомиться с парнишей и познакомить его со своими кулаками. Единственным, что сдерживало его, была реакция Глеба. Которая вполне предсказуемо его удивила. Хотя, и Генка понял это немного позже, знакомясь с ней, она не вызвала недоумения. Потому что к тому времени, как они выбрались пить пиво, Генка уже был знаком с Оскаром, и все, что он выкладывал Глебу, примерялось на него самого. Чисто теоретически но только теоретически! Генка допускал возможность своего похода налево: ну с кем не бывает? И он очень хотел надеяться, что если не приведи Локи Оскар об этом узнает, то он отреагирует на это так же, как и Кедрин, то есть снисходительно.
Размышления размышлениями, умствования умствованиями, а единственным критерием в определении относительно верных ответов в данной ситуации было и оставалось мнение Глеба. Генка мог немало мыслеблудств приплести, но все-таки ему хотелось знать, что по этому поводу думает сам Кедрин. И движимый неискоренимым любопытством, он вошел в опустевшую уже приемную господина Кедрина своей фирменной бесшумной походкой и бравурно отстучав по двери приветствие, широко распахнул ее.
- Дорогой ты мой Глеб Сергеевич! – торжественно провозгласил он. – Я пришел, чтобы понести достойное наказание за мое самоуправство и за мое достойное всякого порицания легкомыслие, с которым я обременил без сомнения уважаемого человека и отяготил его столь скудное свободное время. – Генка неторопливо направился ко столу, довольно улыбаясь и пристально изучая Глеба как бы в дружеской усмешке прищуренными глазами.
Глеб приподнял брови.
- И долго ты готовил эту речь? – сухо поинтересовался он.
Генка застыл и сложил на груди руки. Скорбно повесив голову на грудь, он посмотрел на него печальными глазами.
- Неубедительно, да? – тяжело вздохнул он.
Глеб посмотрел на бумаги, лежавшие перед ним на столе.
- Я боюсь спрашивать, что еще ты от меня хочешь, - меланхолично сказал он и кивком указал на кухню. – Пирогов нет, есть печенье.
- Я пиццу заказал, - оживился Генка. Глеб нахмурился.
- Никаких питомцев на этих выходных, - предупредил он. – Иначе я озадачиваюсь в присутствии Тополева, А-Сэ и Петухова, так ли много ты делаешь, как имитируешь. Они наверняка с радостью подхватят тему.
- Ни-ни! – радостно воскликнул Генка, плюхаясь перед ним в кресло. – Оскар меня убьет, если я подвергну его Локи еще одному стрессу расставания с обожаемым хозяином. – А вот и пицца! Я делаю кофе.
Глеб не хотел этого признавать, но был вынужден: он был благодарен Генке за бесцеремонность. Сидеть за столом, освобожденным от бумаг, есть пиццу и запивать остывающим кофе было приятно. Генка рассказывал так, как только он умел, как они провели выходные, восхищался тем, каким послушным Локи вернулся и как Оскар уже жаловался в недавнем телефонном разговоре, что Локи что-то там испортил в месте, в которое добраться невозможно. Глеб усмехался, слушая рассказ о своем знакомом хорьке, и не хотел думать, что еще Генке от него понадобилось.
