- Тебе чего надо? – раздраженно спросил он.
Стас развел руками.
- Я стою здесь, как последний дурак дожидаясь, пока ты эту козу пострижешь, и ты спрашиваешь, чего мне надо? – гневно вопросил он.
- Постричься, что ли? – масленым голосом протянул Илья. – Так чего же ты молчишь? Прошу к креслу.
Он рывком задвинул ящик, закрыл его и подошел к Стасу.
- Ну? В кресло, быстро! – рявкнул он.
Стас в ярости осмотрел его, шумно втянул воздух и чеканными шагами направился к зеркалу. Илья подхватил пеньюар, валявшийся на соседнем кресле, и торжественно вскинул руку с ним. Мог бы, еще и начал развевать, как штандартом.
Стас зажмурился, когда противная темно-синяя штуковина обвилась вокруг шеи. Ему стало жутко слышать щелканье ножниц и жужжание машинки: он с детства чуть ли не патологический страх перед парикмахерами испытывал, как бы не больший, чем нормальные люди перед зубными врачами. Но отступать было поздно. И он сидел, зажмурив глаза, пытаясь дышать ровно и не очень судорожно, сжимая и разжимая кулаки, и думая о чем угодно, кроме того, что делает с его волосами Илья. Он не обращал внимания на запахи, усердно вжимаясь в кресло, время от времени рефлекторно сглатывая, молясь, чтобы Илья не заметил испарину и чтобы его лицо было не очень бледным, послушно откидывая голову, повинуясь сильным и уверенным пальцам Ильи, сдерживая судорожную дрожь, резво пробегавшую по телу, когда этот куафер хренов взялся мыть голову. Стас старался не думать ни о своей реакции на его прикосновения, ни о том, какие мысли вызывало сосредоточенное посапывание Ильи где-то сверху, ни о яростном отклике тела на массаж кожи головы, который тот взялся делать с отвратительным энтузиазмом.
Кресло крутанулось вправо, влево. Стас вцепился в подлокотники и распахнул глаза.
- Ты чего играешься? – глухо возмутился он. – В детстве не натешился? Или дома компьютерного кресла не хватает?
В салоне было светло. За окном темнело. Илья нагнулся к нему почти вплотную.
- Принимай работу, красавчик, - злорадно выстрелил он.
У него были потрясающе красивые глаза с потрясающе красивыми ресницами, подумал Стас в благоговении. И изумительно очерченный рот. Его бы Оскару подогнать, тот очень любил таких людей, которые вроде обычные, а раскрываются погодя в полной мере и ко всеобщему восторгу. Вот только то, как глаза были прищурены, Стасу не понравилось. Совсем.
Он покосился в окно, подумал, что этим вечером стемнело как-то особенно быстро, и собравшись с духом, повернулся к зеркалу. Застыл. Сглотнул. Присмотрелся.
У Стаса в классе было целых три эмо-дурочки, класса этак до десятого. Потом мысли о том, что им предстоит выпускаться из школы и поступать в вуз, выбили из их головы всю эту дурь. Но радикально асимметричные прически с завидной частотой менявшихся ядовитых цветов он помнил: девчонки были то красными, то синими, то пурпурными. Но никогда одновременно. А он был. Справа у него был полубокс, слева что-то похожее на каре, но с зигзагообразной кромкой, и вся эта красота – тех самых трех цветов. Стас встал и приблизился к зеркалу, перевел взгляд на самодовольно ухмылявшегося Илью, стоявшего за его спиной со скрещенными на груди руками, и снова уставился на себя в зеркало. Он пытался узнать себя, и не узнавал. Вроде черты лица принадлежат ему, но с ними приходится знакомиться заново. Он поднял руку, но так и не решился прикоснуться к волосам.
Стас медленно развернулся.
- Ты что сделал, гад? – тихо прошипел он.
- Тебе не нравится? – кротко спросил Илья. – Какой ужас! – в фальшивом отчаянии воскликнул он. У него даже хватило наглости заломать руки. – О ужас! Ему не нравится. Только работа сделана. Будь добр уплатить.
- Да это же… Это… – Стас боялся думать о понедельнике и реакции группы, о среде и реакции Оскара, которая могла оказаться куда более ядовитой, бес бы побрал его шляхетскую натуру, о людях на улице, о родителях, к которым ему идти на чай. – Это…
- Последний тренд, - торжественно провозгласил Илья. – Пользуйся моим гением.
Во всей его позе было столько самодовольства, что Стас не сдержался.
- Ты гад, ты гребаный урод, ты придурок малахольный! – заорал он, рванувшись к Илье. Тот опешил и успел выкинуть вперед руки, чтобы попытаться перехватить Стаса на подлете. Неожиданно получилось. Илья свел его руки за спиной и прижал к себе. Стас тяжело дышал и смотрел прямо в его глаза. И губы были совсем близко, приоткрытые губы. Счастье, что у Ильи были крупные руки – одной можно было удерживать оба запястья Стаса. Свободную руку Илья положил на его затылок и привлек к себе.
========== Часть 18 ==========
За окном стемнело. В парикмахерской было светло. Глаза Ильи с расширенными зрачками, не встревоженные, не испуганные – злые и алчные – глядели прямо на Стаса, и его запах щекотал ноздри. Он держал запястья Стаса, надежно, крепко, не больно, и Стас знал, что при желании может вырваться: они были примерно одинаково сильны. Но только прижиматься к нему всем телом было куда более возбуждающе, чем за каким-то интересом вырываться, что-то требовать, бунтовать. Стас попытался облизать губы, почувствовал, как поднимается грудь Ильи, как его пальцы рефлекторно поглаживают волосы Стаса; он попытался задержать дыхание и хоть немного успокоить бешеную пульсацию крови, укротить глупое и отчаянное возбуждение, но злые глаза с угольно-черными ресницами в паре миллиметров от его лица, но твердый член, упиравшийся ему в пах, спокойствию не способствовали. Каким-то образом Стас знал, что ему достаточно сказать: «Пусти», даже не кричать, просто сказать, и Илья уберет свою руку, сильную, твердую и надежную, с затылка, отстранится, прищурит глаза, может, чуть склонит вперед голову и ни слова не скажет, пристально глядя, как Стас уходит. И именно этого ему не хотелось, потому что с неменьшей яркостью Стас понимал, что достаточно одного совсем неуловимого движения вперед, к небольшим и четко очерченным – и многоопытным, и изобретательным, уж на это Стас рассчитывал – губам, и он неоднократно сможет убедиться, что совершенно не знает себя, совершенно не знает, что ему нравится, и узнает, многое узнает.
Стас бесшумно выдохнул и подался вперед, не рискуя закрывать глаза. Это было что-то похожее на суеверие: ему казалось: закрой их, и все покажется дурным сном, и это дурацкое наваждение окончится, останется лишь болезненная эрекция и тянущее ощущение внутри, способствующее сознанию своей беспомощности. Стас боялся еще одного: не спутать, не забыть, с кем он. Это в любом случае было трудно – Илья не был похож на подавляющее количество знакомых, бывших стройными, совсем не похож на мелкого и жилистого Макара, не к ночи будь помянут, но Стасу до дрожи хотелось видеть его. Потому что это был тот самый человек, видевший его в щекотливой ситуации и вовсе не требовавший эффективного ее разруливания. Это был тот самый человек, который признал за ним право быть растерянным, недоумевающим – рефлексирующим, и переживающим; и это был тот самый человек, который не погнушался нянчиться с ним, когда (Стас понимал это совершенно отчетливо сейчас) он мог по бешеной глупости немало дел натворить. Стас хотел его видеть и потому, что просто хотел смотреть на него, находя в этом особое, щемящее и оглушающее удовольствие. И губы у него были твердыми.
Стас заглядывал Илье в глаза, не вырывая рук из захвата, потому что эта его дурацкая поза оправдывала то, как плотно он прижимался. Стас шумно выдыхал и жадно ловил шумные выдохи, почти животное сопение Ильи и отзывался всей кожей на бережные ласки пальцев, на судорожно поднимавшуюся грудь, на спорадические движения тела Ильи.
- Млять, - тихо выдохнул Илья, отрываясь, встревоженно посмотрел на окна и развернулся к подсобке, все так же держа Стаса. В ней Илья прижал его к стене, отпустил руки и яростно начал целовать, держа ладонь на затылке, а другой до боли сжимая ягодицы и подталкивая его всем телом к ритму, который смог бы удовлетворить их обоих. Стас не пытался сопротивляться, не пытался выкрутить победу всеми силами, как это было у него с Макаром, не пытался доминировать, как это было у него с другими – те воспринимали его лидерство как должное, охотно и даже угоднически подчиняясь. Стас искал этот самый ритм вместе с Ильей.
