— Вас вызывали?
— Да… Нет… Передайте мою карточку.
Прошел час. Сперва их было пятеро, ожидающих в застекленном зале с зелеными креслами, в самом конце длинного коридора, гулкого, как барабан, где разные люди ходили, стояли, уходили, открывали какие-то двери и опять ходили взад-вперед. Потом их стало семеро, потом осталось шесть, потом трое, потом их снова стало пять. Какой-то служащий приходил время от времени за кем-нибудь из них, но ни разу не вызывал мсье Гира.
— Вы меня не забыли?
Нет! Служащий знаком показал, что нет, не забыл, и подошел к молодой женщине, пришедшей последней.
— Это вы хотели видеть мсье Годэ? Будьте любезны, пройдите со мной.
Мсье Гир с важным видом мерил шагами зал ожидания, держа портфель под мышкой, останавливаясь иногда, чтобы рассмотреть фотографии полицейских, погибших за родину. Наконец служащий снова появился, дернул подбородком в его сторону и пошел по коридору, не оборачиваясь, чтобы узнать, идут ли за ним. Он открыл какую-то дверь и пропустил мсье Гира. Человек, сидевший за столом красного дерева склонившись над бумагами, произнес, даже не подняв головы:
— Закройте дверь. Садитесь.
И продолжал подписывать бумаги, а мсье Гир, с портфелем на коленях, в последний раз попытался горделиво выпятить грудь.
— Что вам нужно?
— Меня вызывают на завтра.
— Знаю. Дальше что?
Он все подписывал бумаги, ни разу не подняв глаз на посетителя, даже не зная, по-видимому, что тот собой представляет.
— Я вот решил, что лучше всего прийти, поговорить откровенно, начистоту…
Комиссар бросил на него мгновенный равнодушный взгляд с какой-то едва заметной долей удивления.
— С повинной пришли? — спросил он обыденным голосом и снова взялся за бумаги.
Мсье Гир сделал нечеловеческое усилие и весьма уверенно заговорил:
— Я пришел сюда по собственному желанию, чтобы поговорить с вами как мужчина с мужчиной, и даю вам честное слово как мужчина мужчине, что я невиновен и никогда не видел женщины, которую нашли убитой. Мы понапрасну тратим время — и вы, и я. Вот уже три дня, как ваши инспекторы следят за мной, шарят в моих ящиках и…
— Минутку!
Комиссар поднял голову, но по глазам его было видно, что он еще поглощен своей работой.
— Вы хотите, чтобы вас сегодня начали допрашивать?
— Я говорил, что…
— В таком случае вы настаиваете на присутствии адвоката?
— Но поскольку я невиновен и как раз хочу вам объяснить…
Комиссар нажал на кнопку звонка. Мсье Гир открыл было рот, но тот знаком велел ему молчать. Дверь открылась.
— Войдите, Лами. Садитесь и записывайте. Стол был завален бумагами, и комиссар время от времени брал одну из них в руки как бы наугад, внимательно читал ее, в то же время разговаривая.
— Скажите, мсье Гир, что вы делали в ту ночь, когда было совершено преступление?
— Я был у себя дома, как каждый вечер. Я лег спать и…
— Вы можете это доказать?
— Консьержка вам скажет.
— А она как раз утверждает, что вы вернулись домой в семь часов десять минут, как всегда, но потом, очевидно, куда-то еще ходили, потому что, придя ночью, просили ее открыть вам дверь.
— Этого не может быть! Мсье Гир все еще улыбался.
— Мне и идти-то было некуда. А уж убить женщину… Он с тревогой взглянул на молодого человека, который усердно писал.
— Стало быть, никто не может подтвердить, что вы были дома?
— То есть… Нет!
Он уже терялся, лицо его внезапно окрасилось багровым румянцем, и он воскликнул:
— Я хочу быть откровенным до конца! Я ведь для того и пришел. Я не убивал. Я знаю, кто убийца, но не могу этого сказать. Вы понимаете мое положение? Как мужчина мужчине, я хотел…
— Не будем усложнять дело, мсье Гир. Кстати, ваша фамилия вовсе не Гир. — Он взялся за какую-то бумагу. — Ваша фамилия Гирович.
— Гирович, он же Гир. Уже у моего отца фамилия была Гир.
— Он был поляк, как я вижу. Родился в Вильно.
— Русский. Русский еврей. В то время Вильно принадлежало России.
Уже было покончено со смелостью, с разговором мужчины с мужчиной. Теперь он отвечал на вопросы с испуганным смирением школьника, вызванного к доске.
— Так вот, мсье Гир, вы сейчас заговорили о честном слове, но мною прежде всего установлено, что ваш отец, державший портновскую мастерскую на улице Фран-Буржуа, оказался в свое время банкротом. Вы родились на улице Фран-Буржуа, так ведь? Ваша матушка по происхождению была…
— …армянка.
Все выглядело как-то не правдоподобно именно потому, что было чистейшей правдой! Мсье Гир мучился невозможностью это объяснить.
— По сведениям, полученным при рассмотрении конторских книг вашего уважаемого папаши, стало известно, что он, помимо ремесла портного, занимался время от времени ростовщичеством?
Как опишешь эту лавочку на улице Фран-Буржуа, где пахнет сукном и портновскими мелками, и единственную комнату позади нее, где надо жить целый день при свете газового рожка, а папаша Гир, такой старательный, такой достойный, пытается тщательно соблюдать все обряды иудейской религии? Если он не был французом, то и русским он тоже не был. Говорил он только на идиш, и толстая армянка-мамаша, желтая, как айва, не очень-то его понимала.
Банкротство? Ростовщичество? Да старику Гиру и раз в год-то не случалось кроить костюм из новой ткани. Он перелицовывал старые вещи. Он шил детские костюмчики из старых отцовских брюк. И иногда ему платили за работу ломбардными квитанциями.
В последние годы мать уже совсем не могла двигаться, так раздулось все ее тело, и каждый вечер юный Гир с отцом переносили ее в кровать на руках.
— Уверяю вас, господин комиссар…
— Минутку. Вы родились во Франции. Следовательно, вы француз. Но вы были освобождены от военной службы по причине сердечной недостаточности.
Комиссар мгновенным взглядом как бы определил ширину его плеч, объем груди и жирную мягкость тканей.
— Вы были тогда больны?
— Не то чтобы болен, но…
— Что вы делали после разорения и смерти вашего отца?
Комиссар, казалось, скучал и перебирал на столе бумаги, читая их, пока мсье Гир отвечал.
— Я работал продавцом в магазине готового платья на улице Сент-Антуан.
— Зазывалой, точнее сказать. Приставали к прохожим. Хватали их за полу и уговаривали зайти в магазин. Может быть, объясните, почему вы бросили это, в общем, приличное ремесло?
Мсье Гир побледнел, как будто его вынуждали признаться в преступлении.
— Зимой я очень мерз, и вот…
— Многие мерзнут, да остаются честными людьми.
— Ноя…
— Не забывайте, мсье Гир, что вы отсидели шесть месяцев за посягательство на чистоту нравов.
Мсье Гир не отвечал. Он уже ничего не мог сказать. Говорить не имело смысла. Но он не мог отвести глаз от комиссара. Взгляд его был прикован к нему, как взгляд избитого животного, недоумевающего, откуда в человеке столько злости?
— Шесть лет назад, как известно, у вас завелось собственное издательство, на улице Нотр-Дам-де-Лоретт.
Ну, издательство-то скажем прямо… Выпускали вы там книжонки более или мене фривольного содержания, а также, как у вас это профессионально называлось, “литературу по самоистязанию”. Вот одна из таких книжиц и привела вас в уголовный суд и стоила вам шести месяцев тюрьмы. Но нам важно не это. Фирма существовала еще до вас. Вы откупили это предприятие за тридцать тысяч франков. Может быть, вы мне объясните, откуда у вас взялось тридцать тысяч?
Мсье Гир не шелохнулся и не произнес ни слова.
— Неделей раньше вы мерзли на улице Сент-Антуан, еле-еле зарабатывали на пропитание. А предприятие оплатили наличными.
— Я покупал его для другого лица.
— Для кого именно?
— Этого я вам не скажу. Он просил меня взять на себя эту фирму за его счет. Я был только управляющим.
— Но в тюрьму-то сели вы! Превосходно! Кстати, выпустили вас на месяц раньше срока, за примерное поведение. Чем же вы потом занялись?
