Говорила она гладко, не торопясь.

Несколько раз ее взгляд задерживался на ноже, воткнутом в затейливо разложенную на полу одежду, но волнения на ее лице не отразилось.

– Ваш любовник поручил вам как следует меня прощупать? – спросил Мегрэ нарочито грубо.

– Ничего он мне не поручал! Он убит свалившимся на него горем. И это ужасно: ведь я даже не могла быть с ним рядом на похоронах.

– Вы давно знакомы?

Казалось, она не заметила, что разговор превратился в допрос, голос ее звучал по-прежнему ровно.

– Три года. Мне тридцать. Анри всего двадцать пять.

Я – вдова.

– Вы уроженка Парижа?

– Я из Лилля. Мой отец был главным бухгалтером на ткацкой фабрике. В двадцать пять лет я вышла замуж за инженера, а меньше чем через год после свадьбы он погиб в результате несчастного случая на текстильном предприятии, где работал. Мне полагалась пенсия. Но администрация заявила, что несчастный случай произошел по вине пострадавшего. Тогда я была вынуждена зарабатывать себе на жизнь, но мне не хотелось жить там, где все меня знали, и я переехала в Париж. Устроилась кассиршей в торговую фирму на улице Реомюра. Я возбудила дело против фабрики мужа. Процесс длился два года. Я выиграла дело и, поскольку уже не нуждалась в деньгах, бросила работу.

– Вы работали кассиршей, когда познакомились с Анри Галле?

– Да. Он часто приходил к моим хозяевам как агент по продаже ценных бумаг от банка Совринос.

– Между вами никогда не заходила речь о браке?

– Сначала мы об этом говорили, но если бы я вышла замуж до решения суда, мои шансы получить пенсию значительно уменьшились бы.

– Вы стали любовницей Галле?

– Я не боюсь этого слова. Мы связаны, как если бы оформили свои отношения в мэрии. Вот уже три года мы ежедневно видимся, вместе питаемся.

– Но у вас, на улице Тюренн, он все же не живет?

– Это из-за его родителей. Они, как, впрочем, и мои, придерживаются строгих правил. Анри, чтобы избежать размолвки, не поставил родителей в известность относительно нашей связи. Однако мы договорились, что когда не будет препятствий и мы накопим достаточно средств, чтобы переселиться на юг, мы поженимся.

Даже самые нескромные вопросы не приводили ее в смущение. В какой-то момент, когда взгляд комиссара скользнул по ее ногам, она естественным жестом одернула юбку.

– Я вынужден коснуться деталей. Значит, Анри питался у вас? Он давал деньги на еду?

– Все очень просто. Я подсчитывала расходы, как это принято в любом хорошем хозяйстве, и в конце месяца он вносил половину денег, которые я потратила на питание.

– Вы упомянули о переезде на юг. Выходит, Анри удавалось откладывать деньги?

– И ему, и мне. Вы, наверное, заметили, что он не слишком крепкого здоровья? Врачи советуют ему больше бывать на воздухе. Но зарабатывать на жизнь и одновременно находиться на воздухе можно, разве что если занимаешься физическим трудом. Я тоже люблю деревню.

Живем мы очень скромно. Я уже говорила, что Анри – агент по продаже ценных бумаг. Банк Совринос небольшой, занимается в основном биржевыми спекуляциями. Таким образом, Анри как бы стоял у кормушки, и все, что нам удавалось сэкономить, мы вкладывали в биржевые операции.

– Каждый отдельно?

– Разумеется! Кто знает, что ждет тебя в будущем?

– И какую сумму накопили лично вы?

– Трудно сказать точно. Деньги вложены в акции, ценность которых меняется чуть ли не ежедневно. Примерно от сорока до пятидесяти тысяч франков.

– А Галле?

– Больше. Он не всегда решается втягивать меня в слишком рискованные операции, как, например, покупка акций Лаплатских рудников в августе прошлого года. У него сейчас около ста тысяч франков.

– И на какой сумме вы решили остановиться?

– Полмиллиона. Мы рассчитываем откладывать деньги еще три года.

Теперь Мегрэ смотрел на нее с чувством, граничившим с восхищением. Но к восхищению примешивалась и доля брезгливости. Ей тридцать лет. Анри – двадцать пять. Они любят друг друга или, во всяком случае, решили жить вместе. А их отношения регламентированы, как у совладельцев коммерческого предприятия. И она говорит об этом, как о чем-то само собой разумеющемся, даже с оттенком гордости.

– Вы давно в Сансере?

– Я приехала двадцатого июня на месяц.

– А почему вы не остановились в гостинице?

– Это мне не по средствам. В пансионе «Жермен» на окраине поселка я плачу всего двадцать два франка в день.

– Анри приезжал двадцать пятого? В котором часу?

– Он свободен только в субботу и воскресенье. Но воскресенье, как заведено, он проводит в Сен-Фаржо. Он приехал сюда в субботу утром, а уехал вечером последним поездом.

– Точнее?

– В одиннадцать тридцать две. Я проводила его на вокзал.

– Вы знали, что его отец здесь?

– Анри сказал, что встретил его. Он был в ярости, потому что не сомневался: отец приехал сюда специально выслеживать нас. Анри не хотел, чтобы его родители вмешивались в наши отношения.

– Его родители не знали о существовании ста тысяч франков?

– Разумеется, нет. Анри – совершеннолетний. По-моему, он имеет право жить так, как ему хочется.

– А в каком тоне Анри обычно говорил об отце?

– Он осуждал его за отсутствие честолюбия. Говорил, что продавать, как он выражается, скобяной товар, в его годы – ужасно. Но тем не менее относился к родителям почтительно, особенно к матери.

– Значит, он не знал, что, по существу, Эмиль Галле был мошенником?

– Мошенником?

– Что в течение восемнадцати лет он уже не занимался продажей «скобяного товара»?

– Не может быть!

Не исключено, что она и притворялась, но в голосе ее звучало неподдельное недоумение.

– Я потрясена, комиссар! Он? С его увлечениями, смешным костюмом, ухватками бедного пенсионера?

– Итак, что вы делали в субботу днем?

– Мы с Анри гуляли. А когда расстались, он пошел к себе в гостиницу, а я столкнулась с его отцом. Потом мы снова встретились с Анри в восемь вечера и до отхода поезда немного прошлись, на сей раз по противоположному берегу.

– Вы не ходили в сторону гостиницы?

– Мы предпочитали не встречаться с его отцом.

– Вы вернулись с вокзала одна? Прошли через мост…

– И сразу же свернула налево, к пансиону «Жермен». Не люблю ходить ночью одна.

– Вы знакомы с Тибюрсом де Сент-Илэром?

– Кто это? Впервые слышу это имя… Надеюсь, комиссар, вы не подозреваете Анри? – ее лицо оживилось, но она сохраняла хладнокровие. – Я пришла к вам именно потому, что хорошо его знаю. Он много болел, стал из-за этого мрачным и мнительным. Иногда мы с ним можем молчать часами. То, что он встретил здесь своего отца, – чистая случайность. Но я понимаю, что эта случайность может показаться подозрительной. Он слишком горд, чтобы оправдываться. Не знаю, что он вам сказал… Только отвечал на вопросы? Могу поклясться, что с восьми вечера до отхода поезда мы не расставались. Он очень нервничал. Боялся, что теперь мать узнает о нашей связи: он ведь всегда ее очень уважал и предвидел, что она попытается настроить его против меня. Конечно, я уже не молоденькая девушка. Между нами разница в пять лет. И, наконец, я была его любовницей… Мне не терпится узнать, что преступник схвачен главным образом из-за Анри. Он достаточно умен, чтобы понять, что встреча с отцом неминуемо навлекает на него страшное подозрение.

Мегрэ по-прежнему смотрел на нее с удивлением. Он не понимал, почему приход Элеоноры Бурсан, надо признать, достаточно с ее стороны похвальный, оставлял его равнодушным.

Последние фразы были произнесены даже с некоторой горячностью, но и здесь она не утратила самообладания.

Мегрэ нарочно положил на стол большую фотографию Эмиля Галле, сделанную в этой комнате, когда его нашли мертвым, но взгляд молодой женщины даже не задержался на впечатляющем снимке.

– Вы ничего не обнаружили?

– Вы знаете господина Жакоба?

Она посмотрела ему прямо в глаза, словно предлагая убедиться в своей искренности.