«Один, а там второй и третий —

года невзгод... Наверно, Бог

нам посылает лихолетья,

за грех какой-нибудь карая.

Кто б только мог

поведать — страшная какая

беда приходит в каждый двор.

Когда б чума была и мор,

в гробу — ни голода, ни жажды.

Но помнит каждый,

как это было... Ливень, град...

Земля обсохнуть не успела —

мороз ударил, следом зной,—

зерно в земле перегорело».

Зима минула со снегами,

весна с шумливыми дождями,

и позолотою своей

покрыло лето ширь полей.

Под знойным солнцем зреет нива,

и колос клонится, налит.

С надеждой радостной, счастливой,

крестьянин на него глядит.

С улыбкой смотрит он вперед:

хлеба — для сердца утешенье!

И он, со вздохом облегченья

рукой в мозолях крест кладет:

«Кабы неделю было тихо,

вот так же солнышко пекло,

мы б одолели наше лихо,

нам не было б так тяжело».

И день-деньской

крестьянин в поле. Он-то знает,

что отдых не теперь — зимой;

трудясь, ночей недосыпает...

Еще петух не голосил,

собачьего не слышно лая, —

все на ногах... «А ты купил

веревок, дегтя?..» — сна не зная,

тревожится жена; забота

большая на сердце одна:

пред жатвой не забыть чего-то...

В дом со двора бежит она

и в кладовой

поспешно шарит... «Женка, стой! —

муж окликает, негодуя. —

Да успокойся... Все найду я!

Эй, Ване, хватит спать, лентяй!

Заря взошла, уже светает.

Пора скотину гнать. Вставай!»

А сонный Ване лишь зевает.

Но тут бычок, покинув хлев,

при свете утреннем белесом

парнишку сверху оглядев,

ему уткнулся в шею носом.

«Вставай! — из глубины двора

кричит ему отец.— Пора!»

Он гвоздь в телегу забивает,

проверил ось, запряг вола.

И где-то брань уже пошла,

и всюду гомон нарастает.

Вблизи кузнечный молот бьет,

и наковальни сталь поет,

и веет ветерок рассвета,

и слышится далеко где-то

звон колокольчиков. Прошло

большое стадо. Дня начало.

И в ясном небе солнце встало,

и шлют лучи земле тепло.

Уж полдень. Зной невыносимый,

и каждый жнец, жарой томимый,

стирая пот с лица рукой,

подолгу ввысь глядит с тоской.

А небо сизой мглой повито,

желтеет солнце и сердито

глядит на грозовую тьму,

на тучу, что ползет к нему...

Все кверху головы... Ведь где-то

пропел петух... Еще примета —

гогочут гуси у реки,

Крылами машут гусаки...

С чего бы, глупые, кричали?

Они ли сеяли, пахали?

Уйди обратно, туча злая,

повремени! Одна, другая

неделя бы прошла — потом

и ливень будет нипочем.

А туча лезет грозовая,

собою небо закрывая,

зловещая — пощады нет!

Беда все ближе!.. Меркнет свет,

и небо низко нависает,

и сердце в страхе замирает:

кружится вихрь, и пыль кругом,

и, небо распоров клинком,

сверкнула молния кривая,

и — снова... снова... Гром шальной!

Он грянул, землю потрясая.

И хлынул град — величиной

с орех, с яйцо... О, боже правый,

тебе недорог труд кровавый!

Гроза промчалась. Гром умолк

с последним грозовым раскатом.

Вихрь гонит тучи, словно волк,

что устремляется за стадом.

И снова будто рассвело.

И люди скорбной чередою

бредут дорогой полевою:

ребята, старцы — все село.

Их лица мертвенно-бледны.

Они идут туда, босые,

где, вечным злом поражены,

теперь лежат поля пустые.

Гроза свирепая прошла.

Скосила разом эта жница

все: просо, рожь, ячмень, пшеницу

и цвет людских надежд — дотла...