Изгнанники, жалкий обломок ничтожный

народа, который все муки постиг,

и дети отчизны, рабыни тревожной,

чей жертвенный подвиг безмерно велик, —

в краю, им чужом, от родного далеко,

в лачуге, худые и бледные, пьют,

а сердце у каждого ноет жестоко;

поют они хором, сквозь слезы поют.

И пьют они, чтобы забыть в опьяненье

о прошлом, о том, что их ждет впереди, —

вино им дает хоть на время забвенье,

и боль утихает в разбитой груди.

Шумит в голове, все покрылось туманом,

исчезнул отчизны страдальческий лик;

к ее сыновьям, в омрачении пьяном,

уже не доходит о помощи крик.

Как зверем голодным гонимое стадо,

рассеялись всюду в краю, им чужом, —

тиран-кровопийца, разя без пощады,

им всем угрожает кровавым мечом.

Родимый их край превратился в пустыню,

сожжен и разрушен отеческий кров,

и, беженцы, бродят они по чужбине, —

один лишь кабак приютить их готов!

Поют они... Льется их буйная песня,

как будто бы кровью исходят сердца,

и давит их ярость, им душно и тесно,

в душе у них — горе и гнев без конца.

Сердца угнетенных наполнены гневом,

в огне их рассудок, а взоры в слезах,

и льется их песня широким напевом,

и молнии мести сверкают в глазах.

И зимняя буря, их пению вторя,

бушует, и воет, и дико ревет,

и вихрем бунтарскую песню в просторе

далеко по белому свету несет.

Зловещее небо насупилось мглистей,

и все холоднее студеная ночь,

и песня все пламенней, все голосистей.

И буря ревет, голосит во всю мочь...

И пьют... и поют... То обломок ничтожный

народа, который все муки постиг;

то дети отчизны, рабыни тревожной,

чей жертвенный подвиг безмерно велик.

Босые и рваные, в тяжкой разлуке

с отчизной далекой, вино они пьют,

стремясь позабыть все несчастья и муки, —

поют они хором, сквозь слезы поют!