– Да? – Серафима, скривившись, стала вчитываться в задание. – Ну… может быть. А ты что, Олейникова, раньше решала это? В старой школе вы уже проходили эту тему?

– Да нет. – Маша опять улыбнулась, не обращая внимания на Серафимин раздраженный тон, и я обратила внимание, какая у этой девочки приятная улыбка. – Просто нашла ошибку. Я права?

– Права, права… Еще тебя на мою голову не хватало… Мало мне умников и дебилов… Одни ничего не хотят, другие умнее всех… Что, Аркадий, тебе конкурентка пришла? Не будешь уже самым умным? Если не считать Лизы…

Серафиме иногда как будто доставляет радость взять и стравить всех в классе – отличников с двоечниками, отличников между собой, домашних с детдомовскими. Она начинает говорить нарочно, лишь бы кто-то заорал от возмущения или треснул кого-нибудь – ведь Серафиму не треснешь. И ведь она при этом не злая. Я могу отличить злого по природе, по сущности своей, от нормального человека. Так вот, Серафима – нормальная, просто любит яркую жизнь, конфликты на пустом месте, наверно, ей без этого скучно – годами одни и те же формулы, графики, одни и те же ошибки и тяжелые темы, которые в результате не знает никто, а сдавать должны все, причем на положительную оценку.

После алгебры Маша не ушла со всеми остальными, а осталась с нашей компанией. Я не стала ничего говорить, но Алёхина, прибежав, как обычно, и завидев рядом с Веселухиным новую девочку, тут же к ней задралась:

– Тебе чё надо? Вали давай!

– Даш, Даш… – Веселухин попытался урезонить свою подружку, но та только разошлась, видя, что никто ее не поддерживает.

– Нет, ну а чё? Это кто такая?

– Это новенькая, успокойся! – сказала я. – Маша, давай отойдем в сторону, я тебе все объясню.

– Объясни, объясни! Давай, давай, откуда такая взялась, пришла еще, кому ты тут нужна, пришла… – завелась Алёхина, и очень мне напомнила нашу повариху, которая старше Дашки раза в три или больше, но точно так же заводится и никак не может остановиться. В это время у нее могут гореть котлеты или макароны, трещать, дымиться в кастрюле, а она бубнит и бубнит, ругается и ругается: «Пришли, сидят, жрут, никак не нажрутся, не наготовишь на вас, жрут, жрут… Чтоб вас разорвало когда-нибудь!..» Руки в боки встанет, живот вперед, и говорит, говорит. Потом устанет и уйдет. А все уже сгорело.

Веселухин послушал-послушал Дашку и тоже поплелся за нами, широко загребая ногами, за ним – Гоша, за Гошей – Артем. В результате Алёхина осталась одна, попробовала уцепиться за Веселухина, чтобы он задержался с ней, но он только стряхнул ее руку с рукава и сказал:

– Дура! Ты мне рукав порвешь!

Наверно, ему было интереснее с новенькой. Или со мной.

– Ты откуда? – спросил Веселухин.

– Из Москвы, – ответила Маша.

– Что, из Москвы уехали, чтобы тут жить? – удивился Гоша.

– Ну да, разве так не бывает? – засмеялась Маша.

– Не бывает, – покачала я головой. – Что тут интересного? Все, наоборот, в Москву всегда едут.

– А что в Москве интересного?

– Ты чего? – Мальчики наперебой заговорили, как маленькие, пытаясь доказать, что они в курсе про все – и про Москву, и вообще – про клубы, про машины, про разное, о чем они сами толком не знают, слышали или видели по телевизору…

Они учатся со мной в одном классе, Веселухин даже старше, ему уже давно пятнадцать исполнилось, но они как будто младше меня на несколько лет. Говорят глупости, не понимают очевидных вещей, могут сами себя выставлять в дурацком свете.

Маша не смеялась над ними и как-то совершенно спокойно слушала глупости, которые они говорили, как будто даже с симпатией.

– А правда, почему вы переехали? – спросила я.

– У нас здесь бабушка… – Маша нерешительно остановилась. – Она…

Вообще-то лучше не рассказывать ничего такого, чем потом тебя же могут и пнуть. Наши – народ жестокий, а уж домашних точно никто жалеть из нас не будет.

– Ясно, – побыстрее сказала я.

– Да, и просто мама давно хотела переехать куда-нибудь в маленький город, хотя бы на пару лет, пока мне не поступать в институт.

– Здесь тоже можно учиться! – заржал Веселухин. – На маляра!

– Паш… – я пихнула его.

– А чё? Мы же пойдем…

– Ты пойдешь, а другие не пойдут.

– Кто это другие? Ты, что ли? Ну-ка, ну-ка, и куда ты будешь поступать?

– В военное училище, отстань!

Маша смотрела на нашу перепалку, а мне не то чтобы было стыдно, нет. Веселухин ведь свой, все равно он мне ближе, чем незнакомая домашняя девочка, но… Мне вдруг на миг захотелось быть с ней. Не с нашими. И не захотелось, чтобы она пересела завтра к кому-то еще.

После уроков наши все побежали на автобус. А я задержалась, собирала рассыпанные карандаши. Собирала и думала – ехать обедать или взять в столовой хлеба и не ехать. На улице похолодало, идти потом на занятие пешком, спешить, и обратно потом еще возвращаться.

– Ты что, не едешь со всеми? – спросила меня Маша.

– У меня занятия.

– Да? – Маша заинтересованно посмотрела на меня. – А чем ты занимаешься?

– Рисованием и танцами.

– Здорово. Я, может, тоже на танцы пойду. Я в Москве занималась. А с рисованием у меня не очень. А сколько стоят занятия, не знаешь? – Маша спросила и осеклась.

– Для нас бесплатно, поэтому я не знаю, – спокойно сказала я. – А вообще, кажется, тысяча в месяц, как-то так.

– Дорого… – протянула Маша. – Но я спрошу у мамы.

Интересно, ей это действительно дорого, или она специально сказала, зная, что у меня-то вообще денег нет?

– Ты пойдешь в столовую обедать? – спросила она.

– Да, наверно… – как можно небрежнее ответила я. Не говорить же, что в детском доме нас бесплатно кормят обедом, а здесь не расплатишься, дорого очень?

– А хочешь, к нам пойдем? Я только сейчас маме позвоню, предупрежу.

– К вам?.. – Я замялась. – Не знаю…

Да, я хотела пойти, я тут же заставила себя признаться. Иначе меня начало бы взрывать, я знаю такое. Врешь себе, и самой становится плохо, неприятно, тягостно, пока не признаешься: да, я боюсь. Или – да, мне нравится Веселухин, нравится, как он смеется, как ловко ловит мяч на физре, как смотрит на меня – нравится, и мне обидно, что он запирается с Алёхиной в подсобке, что она потом виснет на нем, но я с ним в подсобку не пойду. Почему? Пока себе честно не могу ответить, сама не понимаю, наверно.

– Пошли! У нас точно что-то есть на обед, хотя бы суп есть наверняка. Мам, – Маша чуть отвернулась с телефоном. – Можно, я с девочкой из класса приду? А ты нас покормишь? Хорошо. Пойдем, – обернулась она ко мне.

– Нет, я, наверно, не пойду.

– Почему?

Это сложно объяснить даже себе, а уж Маше – невозможно. Почему? Потому что я не хочу себя чувствовать нищенкой, детдомовской, так, наверно. Хотя наши девочки очень любят заводить романы с домашними мальчиками. С ними интереснее во всех отношениях, они не такие ужасные, как многие наши мальчики. Каждый день моются, хорошо, чисто одеты, умненькие, не так тупо шутят, многие вообще не матерятся.

– А кем работает твоя мама?

– Мама? Переводчик, она переводит и научные статьи, и сказки.

– С английского?

– Нет, с венгерского.

– С венгерского? – удивилась я.

– Ну да, – Маша улыбнулась. – Очень редкий язык.

– А ты можешь что-нибудь по-венгерски сказать?

– Я? – Маша улыбнулась и посмотрела на меня удивленно и – нет… не то чтобы снисходительно, но так, как я смотрю на Любу. – Я не знаю венгерского, это очень трудный язык… – дружелюбно объяснила она.

Мне от ее милого дружелюбия стало совсем неловко, и я побыстрее спросила:

– А что же она здесь будет делать?

– Да то же, что и в Москве. Переводить. Все ведь можно по Интернету. Перевела, отослала материал, вот и все, деньги получила. Она и в Москве дома работает.

Я обратила внимание, как Маша сказала «работает» и не поправилась. Я уже поняла – ее бабушка болеет, они из-за нее сюда приехали и уедут, когда та поправится. Но я не стала ничего говорить и спрашивать.