— Продолжайте беседу, господа. Мы тоже заняты, обмениваемся кулинарными рецептами. Не желаете немного арманьяка, профессор?

— Охотно. Налейте мне половину рюмки.

Они проговорили до часу ночи. Их освещал такой же мягкий, как и непрекращавшийся дождь, свет. Беседа время от времени уходила в сторону, но каждый раз они возвращались к теме, волновавшей всех.

Мегрэ вспомнил, как Тиссо с иронией сводящего счеты человека сказал:

— Если бы я слепо следовал теориям Фрейда, Адлера и других современных психоаналитиков, я, не колеблясь, заявил бы, что наш человек — сексуальный маньяк, хотя в половом отношении он ни одной из жертв и не тронул. Можно говорить и о комплексе неполноценности, сформировавшемся в раннем детстве…

— Вы отбрасываете это объяснение?

— Я ничего не отвергаю, но я не хватаюсь за решение, которое лежит на поверхности.

— А какой-нибудь собственной теории у вас нет?

— Теории нет, идея, может быть. Но я побаиваюсь вам открыться, так как не забываю, что ответственность за расследование лежит на ваших плечах, хотя они и шире моих. Вы сын крестьянина, не так ли?

— Из Алье.

— А я из Канталя. Отцу восемьдесят восемь лет, и он все еще живет на ферме.

Казалось, этим он гордится больше, чем своими научными знаниями.

— Через мои руки прошло много сумасшедших и полусумасшедших, совершивших преступления. Применяя ваш термин, у них была одна константа: потребность, сознательная или нет, самоутвердиться. Вы понимаете, что я имею в виду?

Мегрэ кивнул.

— Почти все они в своей среде, справедливо или нет, проходили через оскорбление, унижение и становились личностями хрупкими, заурядными и отсталыми. Какой механизм приводит это постоянное унижение к взрыву, бунту в форме преступления, убийству, жесту отчаяния или бравады? Ни мои коллеги, насколько я знаю, ни я сам этого еще не установили. Возможно, то, что я выразил в нескольких словах, и не совсем правильно, но убежден, что большая часть, так сказать, безмотивных преступлений, а тем более серии преступлений — это открытое проявление гордыни.

Мегрэ задумался.

— Это совпадает с одним моим предположением, — пробормотал он.

— Каким?

— Если преступник рано или поздно не проявлял потребности похвастаться своими делами, то он не попал бы в конечном счете за решетку. Знаете, где мы ищем «автора» убийства с целью ограбления? Раньше в публичных домах, теперь, когда их больше не существует, в постелях более или менее публичных девок. Вы бы посмотрели на них! Они были уверены, что в безопасности, и, если бы это было другое преступление, были бы правы. А тут они начинают рассказывать да еще приукрашивают.

— Вы проверили и это?

— Нет ни одной девки в Париже, тем более в секторе Клиши и Монмартра, которую бы мы не допросили в эти месяцы.

— Это что-нибудь дало?

— Нет.

— Да, плохи ваши дела.

— Вы хотите сказать, что, не имея отдушины, он неизбежно сорвется?

— Примерно.

За последнее время Мегрэ изучил все нашумевшие преступления, имевшие аналогию с совершенными в восемнадцатом округе Парижа, начиная с Джека Потрошителя и кончая Вампиром из Дюссельдорфа, включая фонарщика из Вены и поляка из Зона.

— Вы думаете, он сам никогда не остановится? — спросил он.

— Если только не станет жертвой несчастного случая или не умрет. Я скажу больше, комиссар, и не как главный врач лечебницы Святой Анны, поскольку я слишком удалюсь от официальных теорий.

Индивидуумы, вроде наших, движимы потребностью дать себя поймать, и это тоже форма гордости, бахвальства. Мысль о том, что окружающие считают их обыкновенными, заурядными, для них невыносима. Им необходимо крикнуть всему миру о своем существовании, о своих способностях. Это не значит, что они нарочно дают себя поймать, но почти всегда, по мере увеличения числа преступлений, долгих месяцев предосторожности у них появляется пренебрежение к полиции, к своей судьбе. Некоторые даже признавались, что арест принес им облегчение.

— Да, я слышал нечто в этом роде.

— Вот видите!

Кого осенило первым? Вечер был долгим, они разбирали проблему со всех сторон, и непосвященному было бы трудно понять, кто из них врач, а кто сыщик. Может быть, решение было предложено профессором Тиссо, но так незаметно, что далее Пардон не обратил на это внимания.

Было уже за полночь, когда Мегрэ, как бы разговаривая сам с собой, пробормотал:

— А что если арестовать кого-нибудь другого, представить его вместо убийцы, отнять у него то, что он считает своей славой…

Вот и пришло решение.

— Я уверен, что ваш человек попадется на удочку, — ответил Тиссо.

— Остается узнать, как он отреагирует. И когда.

Мегрэ зашел далеко, пренебрегая теорией в поисках практического решения. Никаких данных о преступнике нет. Далее примет. До сих пор он действовал в одном квартале, но ничто не давало оснований полагать, что завтра он не окажется в другой точке Парижа.

Неясность, неопределенность делали эту угрозу еще более мучительной. Произойдет ли следующее убийство через месяц? Или через три дня? Нельзя же до бесконечности патрулировать каждую улицу Парижа, осматривать каждый дом. Сами женщины, забиваясь после каждого убийства в свои квартиры, затем вновь возвращались к обычной жизни. Они рисковали, считая, что опасность миновала.

— Мне известны два случая, — начал Мегрэ, — когда преступники писали в газеты, протестуя против ареста невинных людей.

— Писавшие были движимы тем, что я называю эксгибиционизмом, желанием выставиться напоказ.

— Нам бы это помогло.

Далее письмо, составленное вырезанными из газет словами, могло бы послужить отправной точкой следствия.

— Вполне возможно, что он поступит по-другому…

— Об этом стоит подумать.

Все очень просто: сразу после ареста так называемого виновного совершить сходное с предыдущим убийство. Может быть, даже два, три…

Они расстались на улице, у машины профессора. Тот вместе с лесной возвращался в Виль д'Аврай.

— Вас подвезти?

— Мы живем рядом и привыкли ходить пешком.

— Мне кажется, это дело потребует моих услуг в суде присяжных как эксперта-психиатра.