— Э! Кабассю!
— Это вы, госпожа Франсуаза? Вот так сюрприз! — сказал массажист, тараща свои круглые глаза гяура с каминных часов.
— Я, голубчик Кабассю, я. Только что приехала. И, как видишь, уже за работой. У меня сердце кровью обливается — такой тут кавардак.
— Вы, значит, приехали на заседание?
— На какое заседание?
— На большое заседание Законодательного корпуса… Оно состоится сегодня.
— Вовсе нет. Какое мне до него дело? Все равно я там ничего не пойму. Нет, я приехала потому, что захотела познакомиться с моими внучатами и потому, что начала уже беспокоиться. Я ему написала уйму писем, а ответа все нет. Боялась, не заболел ли кто-нибудь из детишек, не случилось ли у Бернара каких неприятностей, — словом, всякие мрачные мысли стали приходить в голову. Я сильно затосковала, и вот приехала… Но ведь здесь все благополучно, правда?
— Конечно, госпожа Франсуаза… Слава богу, все здоровы.
— А Бернар? Как его дела? Все идет как следует?
— Как сказать. У всякого человека бывают, знаете, маленькие неудачи… В общем, как будто дела идут неплохо… Но вы, наверно, проголодались? Я сейчас скажу, чтобы вам подали завтрак.
Он уже сделал непринужденное движение, чтобы позвонить. Видно было, что он чувствовал себя здесь как дома, куда больше, чем старуха мать. Она остановила его:
— Нет, нет, мне ничего не надо! У меня еще остались дорожные запасы.
Она вынула из корзины и положила на краешек стола две фиги и ломоть хлеба и стала закусывать.
— А ты, мой милый, как поживаешь? — снова заговорила она. — Я вижу, ты раздобрел с тех пор, как приезжал в последний раз в Бур. Какое белье на тебе, как ты разодет! Чем же ты занимаешься?
— Я профессор массажа, — серьезно ответил Аристид.
— Профессор, ты? — сказала она с почтительным удивлением, но не осмелилась спросить, что же он преподает.
Кабассю, которого эти расспросы несколько смутили, поспешил переменить тему разговора:
— Может быть, сходить за детьми? Им не сказали, что бабушка приехала?
— Я сама не хотела отрывать их от занятий. Но сейчас они, наверное, уже кончили урок. Прислушайся…
За дверями дети нетерпеливо переминались с ноги на ногу — обычная манера школьников, которые спешат вырваться на свободу, на свежий воздух. Старуха наслаждалась этим милым топотаньем, — оно усиливало порыв ее материнского чувства, хотя и задерживало наступление желанной минуты! Наконец дверь отворилась. Сначала появился преподаватель — остроносый, широкоскулый аббат, — мы уже встречали его на парадных завтраках. Поссорившись с епископом, честолюбивый викарий покинул свой приход и, учитывая всю шаткость положения духовного лица, оставшегося без прихода — у духовенства тоже есть своя богема, — с радостью принял предложение обучать маленьких Жансуле, недавно изгнанных из коллежа Бурдалу. С торжественным, высокомерным видом человека, на которого возложена большая ответственность, — с видом, какой, наверно, бывал у прелатов, которым поручалось воспитание французских дофинов, — он шествовал впереди, а за ним шли три мальчугана. Завитые, в спортивных шляпах, в коротеньких курточках, в перчатках, с кожаными сумками через плечо, в длинных красных чулках, доходивших до середины ляжек, худеньких, как у всех подростков, они производили впечатление заядлых велосипедистов, собирающихся на прогулку.
— Дети! — сказал Кабассю, свой человек в доме.
Это госпожа Жансуле, ваша бабушка. Она приехала в Париж специально повидать вас.
Они остановились, выстроившись по росту и с удивлением принялись разглядывать ее морщинистое лицо, обрамленное желтыми оборками чепца, ее странную в своей простоте одежду — такой они еще никогда не видели. Их удивлению вполне соответствовало удивление бабушки, осложненное разочарованием и чувством мучительной неловкости, которые охватили ее при виде этих надутых и презрительных барчуков: они напомнили ей маркизов, графов, объезжавших свой округ префектов, которых ее сын привозил в Сен-Роман. Когда воспитатель велел им «поздороваться с бабушкой», они по очереди подошли и пожали ей руку своими короткими ручками — эту процедуру они много раз проделывали в мансардах. Да, эта старушка, с темным лицом, в опрятной, но очень простой одежде, напомнила им их благотворительные посещения, практиковавшиеся в коллеже Бурдалу. Они ощущали между собой и ею точно такое же отчуждение. Между ними лежала бездна, которой не заполняли ни воспоминания, ни рассказы родителей. Аббат уловил их замешательство и, чтобы рассеять его, произнес краткую речь звучным голосом, с широкими жестами, свойственными людям, воображающим, что они говорят с высоты кафедры:
— Итак, сударыня, настал, наконец, день, великий день, когда господин Жансуле сокрушит своих врагов. Confundantur hostes mei, quia iniuste iniquitatem fecerunt in me, ибо они подвергли меня несправедливому гонению.
Старуха благоговейно склонилась перед церковной латынью, но на ее лице появилось смутное выражение беспокойства, вызванное упоминанием о врагах и гонении.
— Враги могущественны и многочисленны, почтеннейшая госпожа Жансуле, но тревожиться особенно не следует. Будем уповать на волю божию и на правоту нашего дела. Оно под защитой господа, оно не будет сокрушено, mmedio ejus поп commovebitur…
Гигантского роста негр в новой ливрее, шитой галуном, прервал его, объявив, что велосипеды готовы для ежедневного урока на террасе Тюильри. Прежде чем уйти, дети еще раз торжественно пожали морщинистую узловатую руку бабушки, та растерянно посмотрела им вслед, и сердце у нее сжалось. Вдруг самый младший, уже дойдя до дверей, повинуясь бессознательному трогательному влечению, оттолкнул громадного негра, бросился, выставив голову, как маленький бычок, уткнулся в юбку бабушки Жансуле, обнял ее обеими руками и подставил ей свой гладкий лоб, обрамленный темными завитками волос; то была прелестная непосредственность ребенка, дарящего свою ласку, как цветок. Быть может, этот птенчик, недавно расставшийся с гнездышком и его теплом, с баюкавшей его кормилицей, певшей ему народные песни, почуял материнскую нежность, которой он был лишен. Захваченная врасплох этим порывом, старая бабка вздрогнула.
— Ах ты, мой маленький!.. Ах ты, мой маленький! — воскликнула она, обхватив большую детскую головку с шелковистыми кудрями, напомнившую ей о другой голове, и принялась страстно ее целовать.
Спустя мгновение ребенок вырвался и молча убежал, унося на своих волосах горячие слезы старухи.
Когда старая бабка, утешенная этим поцелуем, осталась одна с Кабассю, она попросила разъяснить ей слова священника. Разве у ее сына действительно так много врагов?
— В его положении это не удивительно, — заметил Кабассю.
— Но что же это за важный день? Что это за заседание?
— М-да… Сегодня станет известно, будет Бернар депутатом или нет.
— Как, разве он еще не депутат? А я-то раззвонила по всей округе, устроила торжество в Сен-Романе месяц тому назад!.. Выходит, я ввела людей в обман?
Массажисту с трудом удалось объяснить ей парламентские формальности по утверждению полномочий. Она слушала краем уха, в волнении расхаживая по бельевой.
— Так Бернар сейчас там? — Да.
— А женщинам можно войти в эту Палату? Почему его жена не пошла туда? Ведь это для него такое важное дело. В такой день все, кого он любит, должны быть около него. Вот что, мой мальчик, проводи-ка ты меня на это заседание. Далеко туда идти?
— Нет, совсем близко. Только, наверно, там уже началось. И потом, — добавил слегка смущенный гяур, — я сейчас нужен госпоже…
— Да, ведь ты профессор! Стало быть, ты обучаешь ее… Как это называется?
— Массаж. Мы это переняли у древних. Вот она звонит. Сейчас за мной придут. Сказать ей, что вы здесь?
— Нет," нет, я пойду туда.
— Но ведь у вас нет билета!
— Я скажу, что я мать Жансуле и пришла послушать, как будут сулить моего сына.
Бедная мать! Она не сознавала, до чего точно она выразилась.
