Положение, по-видимому, определилось. Идея Дженкинса, сама по себе превосходная, когда захотели провести ее в жизнь, натолкнулась на огромные, почти непреодолимые трудности. Одному богу известно, сколько стараний было вложено в каждую мелочь, сколько было затрачено денег, сколько потребовалось людей. Во главе учреждения был поставлен искусный медик, г-н Пондевез, изучавший свое дело в парижских больницах, а в помощь ему для более интимного ухода была приглашена солидная особа, г-жа Польж. Были наняты сиделки, няньки, кастелянши. И какие здесь были приспособления, дорогостоящие усовершенствования, начиная от пятидесяти кранов для регулярной подачи воды и кончая омнибусом, который ходил ко всем дневным поездам на Рюэльский вокзал, позванивая колокольчиком, с кучером в ливрее Вифлеемских яслей! Наконец, замечательные козы, настоящие тибетские козы с шелковистой шерстью, с набухшим от молока выменем. Все было превосходно организовано, только вот какое возникло препятствие: искусственное кормление, так блестяще разрекламированное, не пришлось детям по вкусу. С каким-то странным упорством, одним взглядом, без слов, ибо эти бедные крошки еще не говорили, и большинству из них вообще не суждено было заговорить, они
124 пришли к единодушному решению: «Как вам угодно, а мы не будем сосать коз». И они их не сосали, они предпочитали умирать один за другим, чем сосать козье вымя. Разве Иисуса в Вифлееме, в яслях, где он лежал, вскормила коза? Разве он не сжимал ручонками нежную, полную молока женскую грудь, у которой он засыпал, насытившись? Разве кто-нибудь видел козу между легендарными быком и ослом в ту ночь, когда звери обрели дар речи? Тогда к чему эта ложь, к чему называться Вифлеемом?..
Директора сначала расстроило такое количество жертв. Пондевез, детище Латинского квартала, вечный студент, известный во всех кабачках бульвара Сен-Мишель под именем Помпончика, был не злой человек. Когда он убедился в безуспешности искусственного кормления, он просто-напросто нанял здоровенных кормилиц из окрестных деревень, и этого оказалось достаточно, чтобы вернуть детям аппетит. Но гуманный поступок Пондевеза едва не стоил ему места.
— Кормилицы в Вифлеемских яслях' — воскликнул взбешенный Дженкинс при очередном посещении яслей, где он появлялся раз в неделю. — Да вы с ума сошли! К чему же тогда козы, и лужайки для них, и моя идея, и брошюры, посвященные моей идее!.. Что тогда с этим прикажете делать? Вы, значит, против моей системы, вы крадете деньги учредителя…
— Однако, дорогой мэтр, — попробовал возразить медик, ероша обеими руками свою длинную рыжую бороду, — однако… Если они отказываются от такой пищи…
— Ну так пусть они постятся! Но принцип искусственного кормления не должен быть нарушен… В этом все дело… Запомните это раз и навсегда… Выгоните этих отвратительных кормилиц… Чтобы вырастить наших питомцев, у нас имеется козье молоко, в крайнем случае коровье, но больше никаких поблажек я допустить не могу.
Снова приняв вид апостола, он добавил:
— Мы находимся здесь, чтобы осуществить важнейшую филантропическую идею. Необходимо, чтобы она восторжествовала, хотя бы ценою нескольких жертв. Позаботьтесь об этом.
Пондевез не настаивал. В конце концов должность была неплохая, место службы находилось достаточно близко от Парижа, г-н директор мог по воскресеньям приглашать своих друзей из Латинского квартала в Нантерр или сам посещать свои излюбленные кабачки.
Г-жа Польж, которую Дженкинс постоянно величал «нашей благоразумнейшей надзирательницей» и которую он действительно сюда назначил, чтобы за всем надзирать, особенно за директором, оказалась, несмотря на врученную ей власть, не столь строгой, как можно было ожидать, и благожелательно относилась к двум — трем рюмочкам коньяку или к партии в безик по маленькой. Директор уволил кормилиц и решил сквозь пальцы смотреть на все, что могло за этим воспоследовать. Что же воспоследовало? Настоящее «избиение младенцев». Мало-мальски обеспеченные родители, рабочие, мелкие торговцы предместий, которые расстались со своими детьми, соблазненные широковещательными рекламами, поспешили забрать их домой, и в учреждении Дженкинса остались только несчастные малютки, подобранные на церковных папертях или на пустырях, препровожденные сюда каким-нибудь сиротским приютом, дети, с самого своего рождения обреченные на все виды болезней. Смертность все увеличивалась, бедные сиротки перестали прибывать, так что омнибус, отправляясь в обычный рейс на железнодорожную станцию, возвращался, легко подпрыгивая, как пустые похоронные дроги. Сколько это может продлиться? Сколько времени потребуется оставшимся двадцати пяти или тридцати малюткам, чтобы умереть? Такие вопросы задал себе однажды утром после завтрака г-н директор, или, как он сам себя прозвал, заведующий похоронным бюро, сидя напротив почтенных буклей г-жи Польж и играя с нею в безик — любимое развлечение этой особы.
— Н-да, милейшая госпожа Польж, что с нами будет?.. Долго так тянуться не может… Дженкинс не хочет идти на уступки, а ребятишки упрямы, как мулы… Наверняка все они уберутся на тот свет… Вот, к примеру, маленький валах — иду с короля, госпожа Польж, — он не сегодня-завтра умрет. Подумайте только: этот малыш уже трое суток ничего не брал в рот… Что бы ни говорил Дженкинс, а дети не улитки, одним постом их не вырастишь… Все же очень жаль, что мы не можем ии одного спасти… Лазарет битком набит… Сказать по чести, дело принимает дурной оборот. Объявляю сорок, беянк…
Двукратный звонок, раздавшийся у ворот, прервал его монолог. Омнибус возвращался со станции, причем его колеса скрипели по песку сильнее обычного.
— Удивительное дело, — заметил Пондевез, — омнибус кого-то привез.
Действительно, омнибус гордо подкатил к крыльцу, вышедший из него человек взбежал по лестнице. Это был гонец от Дженкинса с весьма важным сообщением: доктор прибудет через два часа, чтобы осмотреть ясли вместе с Набобом и господином из Тюильри. Доктор просил, чтобы все было готово к их приезду. Он не имел времени написать, так как все решилось внезапно, но он твердо рассчитывает, что г-н Пондевез примет необходимые меры.
— Ему-то хорошо говорить: «принять необходимые меры», — пробормотал насмерть перепуганный Пондевез.
Положение поистине было критическим. Именитые посетители попадали в самый неудачный момент, когда система Дженкинса терпела полный крах. Бедный Помпончик, совершенно растерявшись, теребил свою бороду и жевал ее кончик.
— Будь что будет, — заявил он вдруг г-же Польж, длинное лицо которой еще больше вытянулось между взбитыми буклями. — Мы можем принять только одно решение. Необходимо очистить лазарет, перенести всех больных в дортуар. Им нисколько не повредит, если они там побудут полдня. Что же касается покрытых сыпью, то мы их куда-нибудь спрячем. Они слишком безобразны, их нельзя показывать. Итак, аврал! Все наверх!
Звонит обеденный колокол, и сразу же начинается суета. Кастелянши, сиделки, служанки, няньки появляются из всех углов, бегут, сталкиваются друг с другом на лестницах и во дворе. Приказания то и дело отдаются и отменяются, раздаются крики, возгласы, но все покрывает шум грандиозной уборки, всюду струится вода, словно в Вифлеемских яслях вспыхнул пожар. Стоны больных детей, вырванных из теплых постелек, все эти плачущие свертки, переносимые по сырому парку в одеялах, мелькающих между ветвями, дополняют картину пожара. Через два часа благодаря проявленной энергии весь дом сверху донизу готов к приему возвещенных гостей, все на своих постах, печи затоплены, козы живописно рассеяны по парку. Г-жа Польж облеклась в зеленое шелковое платье, директор, обычно мало обращавший внимания на свой внешний вид, приоделся, но простота его костюма исключала всякую мысль, что он это сделал преднамеренно. Господин из Тюильри мог теперь пожаловать.
И он прибыл.
Он вышел в сопровождении Дженкинса и Жансуле из великолепной кареты с кучером и выездным лакеем в красных, шитых золотом ливреях Набоба. Делая вид, что он до крайности изумлен, Пондевез бросился навстречу гостям.
