— Скорей за доктором!
По счастью, сын Оссандона, военный врач, как раз на эти дни приехал погостить к родителям. За ним побежала г-жа Эпсен, а Элина тем временем принялась наводить порядок в убогой квартирке при помощи Сильваниры, которая совсем потеряла голову. Натыкаясь на всех, служанка волокла по полу железную кроватку; набрав наверху, у бабушки, полный фартук дров, с грохотом роняла их на лестнице и все время бормотала в испуге:
— Что скажет барин?.. Что скажет барин?..
— Что же с девочкой? — спросила у матери Элина — во время осмотра врача она пряталась в соседней комнате и не выходила до тех пор, пока обшитая галуном фуражка молодого Оссандона не скрылась в тумане за калиткой.
Доброе лицо г-жи Эпсен просияло от радости.
— Опасного ничего нет… Желтуха… Несколько дней покоя и хороший уход… Погляди: ей сразу стало лучше, как только ты уложила ее поудобнее.
И она прибавила шепотом, наклонившись к дочери:
— Он расспрашивал о тебе с такой люповъю!.. Я думаю, он все еще надеется.
— Бедный юноша! — вздохнула Элина, оправляя одеяло больной на узенькой белой кроватке, в которой она сама спала в детстве.
Фанни с улыбкой смотрела на Элину блестящими от жара глазками, а к руке ее прижималось что-то теплое, влажное, точно ее лизала большая дворовая собака. Это Сильванира, плача от радости, без слов благодарила девушку, целуя ей руки. Право же, служанка была вовсе не такой злой, как представлялось бабушке.
Вечером, когда возвратился Лори, Фанни спокойно спала под светлым кисейным пологом. В камине жарко пылал огонь. На окнах висели занавески, вместо ящиков стояли кресла, настоящий стол, ночная лампада бросала на потолок молочно-белые отблески — в этой детской спальне, в отличие от соседних комнат, во всем ощущалось присутствие нежной, заботливой женской руки.
Начиная с этого памятного дня между соседями завязалась тесная дружба. Семья Эпсен как бы усыновила маленькую Фанни; ее беспрестанно звали к себе и никогда не отпускали без подарка — то сунут теплые перчатки для зябких детских ручек, то башмаки, то вязаную косынку. Возвращаясь с уроков, Элина брала Фанни наверх и занималась с нею каждый вечер не меньше часу. Сиротка, давно уже предоставленная обществу Сильваниры, забивавшей ей голову глупыми россказнями, конечно, успела воспринять вульгарные манеры и простонародный говор своей няни, подобно тем малышам, которых надолго отдают в деревню кормилице. Возложив на мать материальные заботы о девочке, Элина поставила себе целью избавить Фанни от грубых влияний и сделать из нее благовоспитанную барышню, стараясь не задевать при этом самолюбия преданной и обидчивой служанки.
Чего только не могла добиться кроткая Лина силою своего обаяния! Стоило ей шепнуть словечко баронессе Герспах, у которой бывал всесильный Шемино, и для Лори сразу же нашлось вакантное место в министерстве, в доселе недосягаемом отделе г-на директора. Двести франков в месяц, с вычетами. Правда, он надеялся на лучший оклад, но зато это был первый шаг, возвращение в канцелярскую среду, без которой он смертельно тосковал. Какое наслаждение копаться в бумагах, вынимать и убирать зеленые папки со знакомым запахом плесени, чувствовать себя одним из колесиков огромной, сложной, громоздкой ржавой машины, которая называется французской администрацией!.. Лори-Дюфрен просто помолодел.
А как отрадно вечерком, после утомительных трудов, зайти с дочкой к милым соседкам и посидеть в их уютной гостиной с тяжелой старомодной мебелью, с консолями в стиле ампир, привезенными из Копенгагена, и пресловутыми часами, которые так и не пошли, — причиной всех бедствий семьи Эпсен! Среди старинной обстановки выделялись изящные стулья из модного мебельного магазина и решетчатая этажерка — подарки богатых учениц. И везде и всюду лежало рукоделье старой датчанки — кружевные накидки, скатерти, чехлы, давно вышедшие из моды, но придававшие какую-то особую прелесть этой тихой комнате, где хозяйничали три очаровательные женщины — бабушка, мать и внучка, достойные представительницы трех поколений.
Пока Элина, разложив книги, занималась с Фанни, Лори-Дюфрен беседовал с г-жой Эпсен, рассказывал ей с особым удовольствием, как и подобало опальному сановнику, о счастливых днях минувшего величия, о былых успехах. Он любил похвастать своими подвигами на административном поприще, своим организаторским талантом, неоценимыми услугами, которые он оказывал в свое время колониальным властям. Иной раз, увлекшись, он вспоминал отрывки из какой-нибудь старой публичной речи и громко декламировал, простирая руки к воображаемой аудитории: «Необозримые пространства, широкое поле деятельности… вот девиз новых территорий, милостивые государи…»
В другом углу гостиной лампа освещала более мирную картину: дремлющую бабушку в очках, Фанни, склонившуюся над книгой, и Элину, которая, ласково обняв девочку, помогала ей делать уроки. А за окном, в двадцати шагах от тихой, захолустной улицы, гудела и рокотала толпа на бульваре Сен-Мишель, весело шумели студенты, спешившие на танцы в городской сад Бюлье, откуда в дни балов доносилась музыка духового оркестра. И все эти волны звуков смешивались и сливались в несмолкаемый, смутный гул Парижа.
По воскресеньям в гостиной Эпсенов наступало оживление: хозяйки готовились к приему гостей, зажигали свечи у фортепьяно. Самыми давнишними их завсегдатаями были две датские семьи, первые, с кем они познакомились в Париже, — молчаливые, улыбающиеся увальни и толстухи, которые обычно рассаживались вдоль стен в роли немых свидетелей или «декораций». Иногда заходил г-н Бирк, молодой пастор из Копенгагена, с недавних пор переведенный в Париж, в датскую церковь на улице Шоша. Элина, игравшая в церкви на органе при старом священнике, г-не Ларсене, продолжала безвозмездно исполнять эту обязанность и теперь, а новый пастор считал своим долгом, в знак признательности, изредка являться к ней с визитом, хотя оба не чувствовали особого расположения друг к другу. Этот тучный, рыжебородый молодой человек со следами оспы на правильном, благообразном лице, напоминавшем источенные червями деревянные распятия в деревенском храме, напускал на себя необычайно строгий и степенный вид; на самом же деле это был ловкий карьерист, который, прослышав, что многие парижские пасторы выгодно женились, вбил себе в голову подцепить в современном Вавилоне невесту с богатым приданым.
В гостиной г-жи Эпсен, где собирались люди скромные, без состояния, ему нечем было поживиться, а потому его рыжая раздвоенная борода «появлялась здесь ненадолго. Бирк давал понять, что для него это общество недостаточно благочестиво. Действительно, хозяйки дома отличались веротерпимостью и мало интересовались религиозными убеждениями своих гостей, однако это не мешало пастору Ларсену посещать их в течение многих лет и встречаться тут с прославленным г-ном Оссандоном.
Почтенному декану, чтобы навестить соседок, стоило лишь пройти небольшой садик, где он постоянно работал с садовыми ножницами в руках, согнув свой высокий стан над кустами роз, между тем как маленькая, бойкая г-жа Оссандон в сбившемся набок чепце следила за ним из окна и при малейшем дуновении ветра кричала мужу: «Оссандон, иди домой!» «Сейчас приду, Голубка…» И величественный старик шел на ее зов послушно, как ребенок. Благодаря близкому соседству и благодаря переводам, которые декан заказывал Элине для своих лекций по истории церкви, обе семьи подружились, а незадолго до приезда Лори-Дюфрена младший сын Оссандона, Поль, которого мать называла не иначе, как «майор», сделал предложение Элине Эпсен.
К несчастью, военный врач принужден был вести кочевую, бивачную жизнь, а потому, не желая расстаться с матерью и бабушкой, Элина сразу отказала ему наотрез; никто, никто, даже самые близкие ей люди не знали, чего стоил девушке этот отказ. С тех пор отношения между соседями изменились. Г-жа Оссандон избегала Эпсенов; хотя дамы кланялись при встрече, но перестали посещать друг друга. Воскресные вечера в гостиной стали из-за этого гораздо скучнее, ибо старый декан был необыкновенно остроумен, а зычный голос его «Голубки» гремел, как труба, сотрясая стены, особенно когда приходила Генриетта Брис и разгорались горячие богословские споры.
