— Пожалуйте, ваше сиятельство…
Ее ввели в спальню, выдержанную в светлых тонах, но шторы здесь были опущены, и поэтому в комнате царил сумрак.
— Сюда, сюда!.. — раздался тонкий, как у ребенка, плаксивый голосок; он доносился из угла, где на возвышении стояла огромная кровать с балдахином. — Только тебя одну я и могу принять!
Постепенно свыкаясь с темнотой, графиня увидела злополучную Дебору; она лежала, ее рыжие волосы разметались, лицо, типичное для восточной еврейки, казалось особенно белым, прекрасные руки, выступавшие из кружевных рукавчиков, лоснились от густого слоя мази. На столике, покрытом генуэзским бархатом, точно в уборной актрисы, были разбросаны зеркальца с ручкой, кисточки, пуховки, коробочки с пудрой и притираниями.
— Видишь? То же, что и в пансионе… По меньшей мере целую неделю не смогу никуда поехать, ни повидаться с кем-нибудь, опять на коже вся эта гадость… Началось внезапно, сегодня утром, как раз в мой приемный день… А завтра мне предстояло участвовать в благотворительном базаре в посольстве, его устраивают в пользу пострадавших от наводнения где-то там… не помню где… И платье я уже получила от Веру… Ну что за несчастье!
Слезы размывали слой мази и обнажали кроваво — красные полосы и болячки, по существу не опасные, но оскорбительные для самолюбия модной светской красавицы. Чего только не перепробовала она, чтобы от них избавиться! Минеральные воды Луэша и Пуга, грязи Сент-Амана… «Да, просидеть пять часов в черном горячем болоте, в грязи по самую шею, чувствовать, как там струится вода, как что-то ползает по тебе, словно какие — то насекомые… И ничто не помогает… Это в крови, наследственное… Это золото Отманов, как говорила мерзавка Клара…»
Леони вновь узнавала Дебору, какою та была в пансионе г-жи Бурлон, — добродушную высокую девушку с копной медно-красных волос на крошечной головке, напоминавшей бубенчик на шутовском колпаке. И теперь она все так же красива, пуста и болтлива, как бывала тогда в лазарете.
— Но что это я, право… Плачу, сокрушаюсь, вместо того чтобы спросить, как ты-то живешь… Мы так давно не виделись… Вид у тебя расстроенный… Счастливее ли ты теперь хоть немного?
— Нет… — просто ответила г-жа д Арло.
— Все те же огорчения?
— Все те же.
— Да, вполне тебя понимаю, дорогая… Если б нечто подобное случилось у меня… я не говорю — с бароном… ну, словом, с кем-то, кого я любила бы… Боже мой! — Держа перед собою зеркальце, она заячьей лапкой осторожно стирала со щеки следы слез. — К счастью, у тебя есть утешение — религия…
— Да, религия… — ответила графиня все тем же печальным голосом.
— Полина де Лостад говорила на днях, будто свекровь дает тебе двести тысяч франков на устройство дома для сирот. Это правда?..
— Свекровь ко мне очень добра…
Она не сказала, что та поистине королевская щедрость, с помощью которой старая маркиза надеется загладить неблаговидное поведение сына, только растравляет рану вместо того, чтобы ее залечить.
— Бедняжка де Лостад!.. Ей тоже не дается счастье… — продолжала Дебора, которая в минуты отчаяния любила перебирать чужие невзгоды. — У нее умер муж, слышала? На маневрах упал с лошади… Она никак не может с этим примириться… Но у нее есть возможность забыться, она прибегает к уколам… Да, она стала… как это говорится?., морфинисткой… У них целый кружок таких… Когда эти дамы собираются, каждая приносит с собой серебряный футлярчик с иглой и снадобье… И вот — пуф-пуф!., в руку, в ногу… Это не усыпляет, а только создает приятное самочувствие… К несчастью, с каждым разом действие ослабевает и приходится увеличивать дозу.
— Так же и у меня с молитвами… — прошептала Леони и вдруг продолжала душераздирающим тоном: — Ах, нет, ничто не может заменить любви!.. Если бы только мой муж…
Она запнулась, не менее, чем ее подруга, пораженная своим отчаянным, интимным признанием, и на мгновенье закрыла лицо руками.
— Дорогая моя!.. — воскликнула Дебора и хотела было протянуть подруге руку, но сразу остановилась, вспомнив, что рука у нее до самого плеча покрыта мазью. Вернувшись к собственным горестям, она добавила: — Да, жизнь — вещь невеселая… Кругом одни только несчастья… Ты слышала, что случилось с бедной старухой Эпсен?..
При этом имени Леони порывистым движением утерла слезы.
— Вот именно насчет нее я и приехала… — Она начала волноваться. — Что же это такое? Даже не сказать ей, где находится ее дочь! Жанна Отман — просто какое — то чудовище!
— Такой она была и в пансионе. Помнишь, какая она была красивая, всегда сдержанная, всегда с маленькой Библией в кармашке фартука, где мы держали часы?.. Она и мне одно время вскружила голову. Я уже готова была вместе с ней отправиться в Африку… Нет, ты только представь себе меня миссионеркой среди чернокожих!..
Действительно, трудно было себе это вообразить, особенно сейчас, когда она вся была покрыта мазью и заботливо водила кисточкой по своей восхитительной шее.
— А что говорит твой кузен Отман?.. Как он допускает такую жестокость?.. Сердце разрывается от жалости, когда слушаешь рассказ несчастной матери… Ты не слышала?.. Некоторые подробности просто невероятны!.. Знаешь, она сейчас тут, внизу, в моей карете… Она не решилась войти, — она думала, что у тебя гости, но если хочешь…
— Нет, нет, прошу тебя!.. — в ужасе воскликнула Дебора. — Барон решительно запретил мне вмешиваться в эту историю…
— Барон запретил?.. Почему?.. А я-то как раз рассчитывала на тебя, на твой салон, на Шемино, который постоянно у вас бывает.
— Нет, милочка, умоляю тебя!.. Ты не понимаешь, что значит в банковском деле восстановить против себя Отмана… Он может раздавить предприятие, как букашку… Но сама-то ты, твой муж… Ведь он теперь депутат… Депутат оппозиции может добиться чего угодно.
— Я не могу ни о чем просить мужа… — возразила графиня, вставая.
Дебора удерживала ее только для виду, ибо, как слабое существо, опасалась споров, в которых неизбежно терпела поражение, а главное, она боялась, как бы г-жу Эпсен не увидели около ее дома, у нее на дворе.
— Мне очень жаль, уверяю тебя… Я рада бы сделать что-нибудь для тебя, для этой несчастной женщины… Приезжай ко мне, хорошо?.. Прощай, милочка!.. Какая досада, что нельзя тебя поцеловать!
Она откинулась на подушки и, вновь охваченная отчаянием, замерла на пышном одре болезни; ее белоснежная грудь, безжизненные руки выступали из атласа и кружев, и она лежала неподвижно, без слез, с невысказанной скорбью, точно большая кукла, подаренная девочке на Новый год.
Спускаясь по лестнице, устланной светлым ковром с плюшевой каймой, Леони думала: «Уж если такие боятся, то что же ответят другие?» Дело теперь представлялось ей гораздо более сложным, чем прежде. У подъезда, пока подавали карету, на ум ей пришло еще одно имя… Да, это идея! Там по крайней мере всегда получишь полезный совет… Она сказала кучеру адрес и села в экипаж рядом с г-жой Эпсен, которая поджидала ее с нетерпением, словно надеясь, что она вернется вместе с Элиной.
— Ну как?..
— Да что же, Дебора как была беспечной толстухой, так и осталась… К тому же она больна, и ее пришлось бы долго ждать… Поедемте к Раверану.
— К Раферану?
Датчанка никогда не слыхала имени этого ученейшего, умнейшего парижского юриста, которого дважды избирали старшиной адвокатов.
— Адвокат? и Значит, придется судиться?..
Глаза ее расширились от ужаса. Это будет так долго, потребует столько денег! Леони успокаивала ее:
— А может быть, обойдется не так уж дорого… Посмотрим… Он наш друг.
Этому давнишнему другу ее отца она была обязана тем, что не разошлась с графом и что в этом крушении их счастья все же удалось спасти фамильную честь.
Улица Сен-Гийом. Старинный дом в Сен-Жерменском предместье, пощаженный реконструкцией, еще хранит — традиции старой Франции, о чем свидетельствует арка над дверью с карнизом и широкая каменная балюстрада. Раверан только что возвратился из суда, однако принял графиню немедленно; ее проводили, минуя приемную, где, словно у модного врача, дожидались многочисленные, нетерпеливые клиенты.
