С Тристаном он был мягок — даже нежен. Его внимания коснулись слухи. Честь Королевы под угрозой. Он ласково взирал на Тристана. На миг мне показалось, что глаза Короля наполнились слезами.
Расположенные к Тристану бароны твердят, что указ Короля ни на чем не основан и несправедлив, впрочем, им не дано понять подспудных движений обуянного порывами ревности разума. Пока Тристан и Королева выставляли свою любовь напоказ, пожирая друг дружку пламенными взорами, Король действовать не мог, поскольку действовать — означало привлечь внимание к недопустимому, раскрыть свои тайные страхи. Только сейчас, когда любовники предались осмотрительности — когда все это уже не имеет, в определенном смысле, значения, — стал возможным указ об удалении Тристана.
Я, со своей стороны, считаю, что Король совершил ошибку, о которой еще пожалеет. Имея столько возможностей для уединения и утаек, влюбленные могли позволить себе роскошь благоразумия. Или Король забыл о присущем Тристану даре авантюры, о его вошедшей в привычку отваге?
Освин снова в милости у Короля.
После полудня последовал приказ освободить Модора из башни.
Король, опасаясь какого-нибудь отчаянного предприятия Тристана, выставил дополнительную стражу у главных ворот и потерна и отдал Королеву под опеку сенешаля. В отсутствие Короля ей не разрешено пропадать с глаз Освина, — если только она не пребывает в женских покоях. Королева на весь день запирается с камеристками и отказывается гулять со своей служанкой, Брангейной, по саду. С Освином она холодна, разговаривать с ним не желает. Ест Королева мало и никогда не смеется.
Холодность ее поведения ненатуральна и тревожна, кажется, что лишь неустанный призор за каждым движением своего тела и сохраняет Королеву от полного упадка.
Король встает до утренней зари и целый день пропадает на охоте. Возвращаясь, он совещается с Освином, гуляет по своему саду, выглядя обеспокоенным и озабоченным. По временам, после того, как задувают последние свечи, а рыцари и вооруженная стража расходятся по казармам в замковом дворе, и кони засыпают в стойлах, мне чудится, будто я слышу сквозь толстые дубовые доски моей незапертой двери, как Король меряет и меряет шагами устланный тростником пол своей спальни.
Почти уже рассветает и я спешу все записать. Два визита! — оба подобны ночным видениям. Или они мне и пригрезились? Первый нанес Король, разбудив меня. Я торопливо оделся и последовал за ним через внутренний двор, а там и вверх, по витым лестницам, в его башенный покой. Единственная свеча горела на столе, рядом с шахматной доской. Он сел, я сел напротив. Долгое время Король вглядывался в фигуры, затем взял белую королевскую пешку, казалось, поколебался немного, стиснул ее в ладони и откинулся назад, из пределов свечного света.
— Ты не слышал новостей о Тристане? — спросил он — тень, говорящая с тенью.
— Никаких, господин мой. Он все еще в Корнуэлле?
— Никто не знает. Королева несчастлива, — он помолчал. — Говори.
— Вы пытались его отыскать?
— Нет. Да — разумеется. Я был несправедлив к Тристану?
— Ходили слухи.
— Слухи ходят всегда. Доказательства отсутствовали.
— Слишком много времени проводили они вместе.
— По моему приказу. Я сам так решил. Ты считаешь меня несправедливым?
— Я считаю, что вы действовали так, как сочли необходимым.
— А если бы я попросил твоего совета?
— Я посоветовал бы ждать — и наблюдать.
Он взглянул мне в глаза.
— Спасибо, Томас.
Король встал в темноте.
— Тристан предан мне. Я отдал бы руку, лишь бы вернуть его. Если услышишь что-нибудь…
— Конечно.
Король шагнул к двери, но тут же порывисто вернулся к столу. Я ждал, что он скажет еще что-либо, однако Король лишь молча опустил в свете свечи белую пешку на пустой квадрат.
Сам по себе приход Короля особо меня не обеспокоил, — он давно обзавелся привычкой заходить, если ему не спится, ко мне и приглашать прогуляться по саду, или сыграть партию в шахматы, или последовать за ним каким-либо скрытным ходом, устроенным в стенах замка, в один из его потаенных покоев. Беспокоило меня, пока я двором возвращался к себе, сознание того, что изгнание Тристана не положило конец страданиям Короля. И беспокоило еще пуще — пока я взбирался по лестнице в мой покой, сознание, что и возвращение Тристана страданиям Короля конец не положит. Приближаясь со свечой на железном штыре к моей двери, я вдруг заметил в темноте некое движение. Я потянулся к мечу и услышал единственное произнесенное шепотом слово: «Пожалуйста».
И увидел в свете свечи юную женщину, глядевшую на меня испуганными, но полными решимости глазами. Удивился я до того, что служанку Королевы, Брангейну, признал не сразу.
Я провел ее к себе, и она замерла, напрягшись, стиснув ладонями локти и прижав руки к животу. Присесть за мой письменный стол или на сундук с платьем она отказалась. Несколько неловких мгновений я простоял, взирая на нее и держа перед собою свечу. Взгляд Брангейны был еще мрачнее, чем взгляд Короля. Завитки волос ее, выбившиеся из-под головной повязки, темнели и отсвечивали пуще чернил, которыми наполнен мой бычий рог. Резким толчком она закрыла за собой тяжелую дверь. И я, словно подчинясь ее знаку, пристроил свечу на стол и в полумраке повернулся к Брангейне.
— Королева шлет вам привет, — начала она.
— Королева оказывает мне честь.
— Королева считает вас верным человеком.
— Королева льстит мне.
— Королева, — она шагнула вперед и понизила голос, — молит сказать ей новости о Тристане.
— Их нет, — я отшагнул назад. Послала ли ко мне Королева служанку в порыве отчаяния? Или она различила во мне слабость, которой пожелала воспользоваться?
Брангейна вперилась в меня взглядом, словно бы норовя раскусить. И вдруг отступила к двери, в пущую тьму.
Почти незримая — темный призрак, — она выдохнула шепотом: «Я страшусь за жизнь Королевы», — и я услышал звуки открываемой двери и торопливые шаги вниз по лестнице.
Всякое действие состоит их двух частей: внешней, зримой, которая открывает то, что человек, его совершающий, желает дать нам увидеть, и внутренней, незримой части, каковая и есть его истинная суть. На взгляд внешний, Брангейна пришла, чтобы выведать новости о Тристане. Но не было ль у нее и внутренней цели, более глубокой, — выяснить, в какой мере Королева может меня использовать? Королева, коей страстное, отчаявшееся желание проведать новости о Тристане придает безумную отвагу, посылает служанку к доверенному наперснику и советнику Короля. Она рискует, не очень, впрочем, сильно, ибо, хоть преданность моя Королю хорошо известна, столь же известна и моя осмотрительность. А завершается все мастерским ходом: «Я страшусь за жизнь Королевы». Что означает: «Если вы расскажете о моем приходе Королю, то погубите Королеву». И также: «Вы можете спасти жизнь Королевы, отыскав Тристана».
И вот еще мысль, куда более тревожная: мои попытки понять что-либо никчемны — Королева уже знает, что может на меня положиться.
Со времени последней записи прошло четыре дня, я снова поздней ночью сижу за моим столом. Этим вечером я, по обыкновению, вышел прогуляться по плодовому саду. А вернувшись на замковый двор, остановился невдалеке от сада Королевы, рядом с житницей. Стена сада возвышается футов на девять, она сложена из тесанных, скрепленных известковым раствором камней и увенчана тремя тысячами разноцветных пластин черепицы. Высоко вверху возносилась в исчерна-синее ночное небо северо-восточная башня, в самом верху которой расположен личный покой Королевы — она удаляется туда всякий раз, что хочет остаться одна. Верхнее окно башни тускло светилось. Сидела ли там Королева, одиноко вглядываясь в сад? Оттуда, где я стоял, мне никого различить не удалось. Я обратил взгляд к башне северо-западной, в вершинном покое которой, глядящем на сад Короля, мы с ним сиживали за шахматной доской. И в его окне тоже различался смутный свет. Всматриваясь в чету башен, воображая Королеву в ее спальне, глядящую вниз, на свой сад, и Короля, одинокого в его спальне, глядящего на башню Королевы, я вдруг услышал чьи-то шаги и отступил к стене житницы.
