– А знаешь ли, Хаджет, что пояса Саусоруко среди вещей, сданных Хатуковым после раскулачивания, не оказалось. Себе, наверное, взял. На удачу!

– Пусть подавится им! – гневно и как-то беспомощно воскликнула бабушка.

Неджет удалился.

– Я обязательно верну пояс в наш дом, – решил подросток, коловший за плетнем дрова.

И он вернул его, но не в отчий дом.

Сайме достал из шкафа пояс Саусоруко, который все годы возил с собой по миру Теперь он был далек от мысли, что эта вещь на самом деле когда-то принадлежала нартскому герою. И стал он судить себя и посчитал этот суд праведным, ибо человек никогда не бывает более искренен и правдив, чем в разговоре с собой. Пояс не принадлежал Саусоруко, но можно ли было сбросить с весов то, что в его роду связывали с ним. Он хранил тепло рук лучших его людей – мудрых, мужественных и бескорыстных. Пояс почитался ими. Джордж знал их поименно до седьмого колена. Несмотря на это, он не смог бы убить ради реликвии людей, хотя тогда был молод и оскорблен. Но все же, как это случилось? Была осень 1942 года. Он лежал с Антоном Федотовым и солдатами своей роты на скотном дворе одного из колхозов предгорья. Три дня лил дождь, и не было никакой надежды бежать из плена. Изредка со стороны гор доносились орудийные залпы. Красная Армия отступала с боями. Ночью дождь перестал, а под утро ударил мороз и шинель вмерзла в грязь. Рашид приподнялся, пытаясь оторвать ее, услышал окрик часового-полицая:

– Не двигаться! Лежать!

– Свой гад, а хуже фашистов, – глухо кашляя, сплюнул Федотов.

В полдень подъехала машина. Из нее вышли лощеный гестаповец лет сорока и полицай с бычьей шеей. Пленных построили.

– Говорите, Храпчук! – приказал офицер.

Полицай дернулся и начал:

– Господин Адольф Гитлер и германский рейх дают вам возможность стать на правильный путь и искупить вину.

Федотов, безнадежно захворавший к тому времени, опираясь на руку Рашида, съязвил:

– Гундосит, шкура, как наш хуторской дьячок.

– Желающие служить рейху, бить большевистскую заразу, будут записаны в русский батальон, – закончил Храпчук.

Несколько пленных вышли из строя. Федотов подтолкнул своего поводыря, шепнув: «Иди и ты, Рашид, спасешься, а там можешь бежать».

Он сделал два шага. Не пожелавших служить немцам и больных расстреляли тут же, на скотном дворе. Федотов упал одним из первых. Рашид бросился к нему, но полицай прикладом винтовки остановил его.

Их собрали в станичном клубе, помыли в бане, переодели. Потом, прихватив автомат, спрятанный под кучей валежника перед пленом, он бежал от немцев в родной Аджепсукай.

Каплан Хатуков сослал в Сибирь его деда и отца. В 1939 году написал заявление начальнику военного училища, в котором учился Рашид, и его исключили как сына кулака. Был прекрасный момент отомстить ему за все, однако желания такого в ночь, когда он спешил домой, не было.

«В том и была тайна властности большевиков, – припоминая свое состояние в часы побега, – подумал Сайме, – что им удалось ввергнуть страну в прошлое, в первобытно-общинное устройство общества». Он, как и многие другие, воспитанные в духе идеологии той поры, как дикарь, лишенный инакомыслия, не задумывался, упаси бог, о мести своим вождям, которые, как казалось ему, из достижения высших идеалов, исполняя неоспоримые заповеди, потянули на жертвенник его родных.

Он появился у Хатуковых утром. Каплан кормил скотину. Поправив на плече автомат, давая понять ему, что не хочет крови, Рашид протянул руку.

– Верни пояс!

Хатуков засуетился, поторопился в дом.

– Как же, обязательно верну.

Прошла минута, вторая, третья. Каплан не возвращался. Рашид пошел за ним. Из окна грохнул выстрел. Почувствовав, как обожгло левое предплечье, он ударил очередью из автомата туда, откуда стреляли. Дым рассеялся. В доме Хатуковых у окна лежали два брата Каплана, безусые юнцы Инвер и Халид. У первого, который так и не выпустил ружья, была прострелена голова. Халид метался в агонии с пробитой грудью. Свет почернел в глазах Рашида, его стошнило, и он пошел к двери, в которой уже стоял с топором старший Хатуков.

– Я не хотел их убивать, – опустошенно выдавил Рашид.

Каплан молча пошел на него.

– Ты слышишь, я не хотел!

Наступавший размахнулся, а он нажал спусковой крючок… Потом стал лихорадочно искать пояс, нашел и помчался по улице, будто желая сбежать от себя и кошмара.

Жизнь распорядилась по-своему, вернула к тем, от кого он ушел, – к немцам.

В июне 1944 года в Белоруссии он поднял по военной тревоге батальон, в котором служил, и в суматохе увел у Храпчука жену, черноокую Катю, полюбившую его. Они уехали в Америку. Катя стала наградой за лишения, наполнила смыслом его нелепую и набившую оскомину жизнь. У Рашида и Кати не было детей, и они любили друг друга так, как любили бы своих детей. А как Катенька встречала его после долгих лет разлуки! Они уединялись на этой вилле и не расставались месяцами. Им было до безумия хорошо вместе, одним. А потом Сайме опять уезжал и где бы ни находился, жил ожиданием встречи, чувствуя взгляд, надежду, легкое дыхание Кати. Она не дождалась его из командировки в Латинскую Америку. Сайме смог прийти на могилу жены только через два года…

Он тщательно подготовился к поездке на родину. И вот настал долгожданный день. Ах, Париж, Париж! Его великолепие и прелести вдохновляли не одного поэта, но он забыл о нем, едва вдохнул воздух отчизны, напоенный запахами весны. Мелетон Шерванидзе, американский кавказовед грузинского происхождения, как только ученые вышли из самолета, поднял горсть земли и вдохновенно прочитал строки Ильи Чавчавадзе:

Родина обрушилась на Саймса со всей неповторимостью прекрасных мгновений…

Кавказоведов разместили в городской гостинице. Отсюда до Аджепсукая было рукой подать, и он, надев спортивный костюм, вышел. Предгорье в горящем многоцветье и аромате трав, в размахе, опоясанное на горизонте голубой цепочкой гор, звало хор вдохновенных певцов, ибо только он божественным многоголосьем мог воспеть его красоту. С восхищением Сайме созерцал степенность и величие той силы, что миллионы лет назад, сотворив горы, пронеслась от них на север могучей волной, да так и застыла глубокими долинами и огромными валами. Хотелось лететь, внемля с высот сердцем этой красоте, ластиться к ней. От прилива любви он так и поглотил бы эту манящую, волнующую даль, чтобы всегда помнить ее сладость, носить в себе бережно, как мать дитя в утробе.

Сайме спустился к реке и долго наблюдал купание аульских ребятишек на перекате, завидуя их беззаботности. Потом совсем потерял бдительность, снял костюм и вошел в реку. Она подхватила его и, как прежде, понесла по течению. Он был неплохим пловцом и без больших усилий выплыл к прибрежному орешнику. Рядом на лугу старик лет семидесяти и парень, рослый и красивый, как античный полубог, копнили сено. Сайме любовался их ловкостью и сноровкой, телами в мареве распалившегося дня, пока молодой не отложил вилы. Парень приблизился к орешнику, запрокинул голову в черных кудрях, с чистой белой кожей на лице и стал пить из кувшина воду Сайме, не отрываясь, смотрел на его вздрагивающее горло и поймал себя на том, что в мыслях жадно хлещет с парнем воду, и этот воздух, и солнце, и запах свежескошенного сена, с нетерпением ожидая насыщающего глотка. Но разве можно напиться родины…

Он поднялся по дороге, по которой спускался свататься Саусоруко. Родной аул внизу был как на ладони. Облик его за годы изменился. Вместо турлучных хатенок выросли кирпичные дома, узкие и крутые улицы сменили широкие и прямые. По ним била ключом, текла жизнь. С каким удовольствием Сайме окунулся бы в нее с головой, чтобы, как несколько минут назад в реке, быть подхваченным ее желанным потоком.