– Наш человек, – уверяли они, – сын и зять в армии.

Дядька вел нас километров двадцать по лесным малоезженым дорогам: перешли вброд речку, перегнали по галечной отмели танки, орудия, подводы. Потом, не доходя до какой-то деревни, бригадир сказал, что дальше дорогу не знает, и его отпустили. Послали в деревню тех же разведчиков и две подводы разжиться харчами. Самовольно ничего приказали не трогать. Попросить под расписку у председателя сельсовета или колхоза. Но у безымянной деревушки везение наше кончилось. Трех конных разведчиков обстрелял броневик на околице. Двоих срезал вместе с лошадьми, третий, пробитый пулей, кое-как держался в седле.

Вслед неслись два мотоцикла и броневик. Их встретили пулеметным огнем, развернули пушку. Один мотоцикл разбили. Броневик, дымя и стреляя из спаренного пулемета, скособочась, пополз назад. Конные, мстя за разведчиков, лесом догнали броневик и, спешившись, забросали его гранатами. Пока они возились, Урусов спешно повернул полк в сторону. Все мы понимали, что немцев в селе не взвод и не рота. Ночевать в сыром, подмерзающем под утро лесу они не будут, и почти в каждом селе расквартированы войска.

Преследовать в сумерках нас не стали. Выпустили десятка три снарядов, а мы торопливо уходили прочь, держа направление на юго-восток. Часа четыре, уже под утро, поспали. Пожевали сухомятку, которую нам раздали. Кому – сухарь, кому – брикет гречки на двоих, некоторым по пригоршне сахара. Хоть как-то желудок обмануть. Когда на рассвете собирались в путь, закопали в братской могиле двоих погибших разведчиков и двух раненых красноармейцев, умерших от потери крови и тряски.

Брянщина – не только глухие леса и волки, которые кому-то не товарищ. Хватало и открытых мест. По глухомани мы бы не прошли, разве что бросив танки и артиллерию. Но тогда мы перестали бы быть полком, и оставалось только прятаться. На это наши командиры не пошли. Три с лишним месяца длилась война, немцы несли ощутимые потери и теряли помалу напор. Мы это чувствовали. И когда на развилке полковник Урусов увидел немецкие орудия, не колеблясь, отдал приказ:

– Капитан Хаустов. Все танки на прорыв! Первую роту на броню, а первому и второму батальону атаковать следом.

Это была одна из немецких частей, перегораживающая отход наших отступающих войск. На дороге, прорезанной глубокими колеями танковых траков, автомобильных и повозочных колес, застыл БТ-5, уже сгоревший и продолжавший слабо чадить. Другой танк, видно, пытался прорваться из-под огня крутым разворотом, но перевернулся. Так и застыл гусеницами вверх, вдавившись башней во влажное жнивье. Рядом лежали трупы двух танкистов.

Разбитые повозки, десятки тел красноармейцев, убитые лошади. ЗИС-5, с вырванным взрывом мотором и передними колесами, уткнулся бампером в землю. Наш танк промчался мимо разбитой трехдюймовки. Неподалеку стояла еще одна пушка, на вид вроде целая, но без расчета. Прокофий с треском проскочил по обломкам военной брички, покрашенной в ярко-зеленый цвет. Ездовой и три красноармейца лежали в ряд. Объезжать их означало подставить борт.

– Дуй прямо! – кричал Князьков. Под гусеницами снова захрустело. На этот раз мертвое человеческое тело. Мы наступали на правом фланге. Нас хоть как-то защищали редкие деревья и кустарник. Второй взвод, обгоняя, несся вдоль дороги. Сколько нас было? Не помню. Примерно тринадцать-четырнадцать танков, штук пять пушечных бронемашин БА-10, две танкетки. Позади жались чудом уцелевшие два бронеавтомобиля БА-20, с почти несуществующей броней, которую прошибали даже винтовки. Они казались долговязыми из-за своего узкого корпуса, но стреляли из пулеметов почти непрерывно. Может, глушили страх?

Немецкие противотанковые пушки, ждавшие своего часа, захлопали с расстояния метров пятьсот. Они были замаскированы. По звуку угадывались 47– и 37-миллиметровки. Наш единственный Т-34 несся где-то в середине. Вперед не вырывался. Можно было обвинить Хаустова в недостатке смелости, а можно было и понять его логику. Единственный тяжелый танк, которого всерьез опасались немцы, следовало беречь. Если его подобьют, сбавят ход остальные машины, а страшнее всего – начнут останавливаться. Тогда нам всем конец, и вряд ли уцелеет полк Урусова. Семь сотен человек лягут здесь, как легли бойцы, прорывавшиеся перед нами вечером или ночью.

У нас было достаточно снарядов, и я едва успевал загонять очередной в казенник. Князьков, как и остальные, вел непрерывный огонь. Я знал, что результат от этой бесприцельной стрельбы почти нулевой. Но иначе сойдешь с ума, сидя за броней, которую пробивают любые противотанковые пушки.

Господи, пронеси! Шпень кидал танк из стороны в сторону. Нас душила пороховая гарь, и я стал выбрасывать гильзы в открытый люк. На мгновенье, повернув голову, увидел позади три горящих танка. Десант давно сдуло. Они спрыгнули в самом начале. Кроме вспышек пушечных выстрелов, увидел многочисленные пулеметные трассы, тянувшиеся к нам. Князьков дернул меня за плечо.

– Снаряд!

– Есть снаряд. Там наши горят. Три штуки, а может…

Я не договорил. Танк ухнул в промоину, и я едва не откусил язык. Закричав от боли, выплюнул на ладонь кровь. Мне почудилось, что в рот залетела пуля или осколок.

Шпень, развернувшись, шел вдоль оврага, уходя подальше от дороги, где сосредоточилось большинство немецкой артиллерии.

– Шпень, драный! А ну, вперед, – заорал лейтенант.

Я подвывал от боли, приходя в себя. Князьков, наклонившись, бил Прокофия сапогом в спину. Оба кричали, не слыша друг друга. Горящая танкетка Феди Садчикова замерла на краю оврага. Механик-водитель сумел ее выправить, и скатившаяся вниз машина чудом не перевернулась. Она встала в тридцати шагах от нас. Коробчатый корпус ближе к корме был разорван, из полуметрового отверстия вырывалось пламя. Второй снаряд вспахал верхушку башни. Было удивительно, что танкетка доползла до оврага.

Выскочили Федя Садчиков и механик-водитель. Побежали к нам. Танкетка горела, трещали в огне патроны, потом взорвались сразу несколько гранат. Один из верхних люков вырвало из креплений и подбросило вверх. Из трещин в лопнувшей броне полетели осколки. Федя и механик бросились на землю. По броне нашего БТ тоже звякнули несколько осколков. В луже разлившегося бензина с треском полыхал сухой бурьян и мелкие кусты. Обогнав нас, по нижней пологой части оврага пронесся Т-34 комбата. Федя и механик-водитель вскочили к нам на броню.

– Надо вперед, – сказал Князьков. – Иначе под трибунал угодим. Ты, Леха, если ранен, пусть тебя Федор сменит.

– Ни хрена не ранен, – прошамкал я. – Язык!

– Тогда погнали. Прокофий, давай газ.

Садчиков и младший сержант-механик уселись на броню. Причем механик-водитель, который потерял две машины, делал это явно неохотно. Комбинезон у него был в крови.

– Ранен я, товарищ лейтенант, – пробормотал он. Нас обогнали еще один танк и бронеавтомобиль. Князь ков торопился. Кроме того, механики были в дефиците.

– Терпи. Вдруг механики-водители понадобятся. Сержант Шпень, вперед!

Прокофий дал газ, и танк с ревом вылетел из оврага. Бронебойный снаряд ударил в тополь, а Прокофий мгновенно разогнал танк километров до пятидесяти. Я уже хорошо видел 47-миллиметровую пушку с набалдашником на конце длинного ствола. Шпень по сигналу лейтенанта приостановил танк, и мы выстрелили одновременно – чешская пушка фирмы «Шкода», которую гнали фрицам заводы оккупированной Чехословакии, и наша родная «сорокапятка».

Осколочный снаряд взорвался с недолетом, встряхнув «шкоду» и осыпав ее градом осколков. Снаряд, сработанный умельцами-чехами под присмотром фашистов, надорвал нам левую гусеницу и выбил кусок резины из колеса. Нам повезло, что снаряд шел под углом, иначе вдребезги разбил бы колесо.

В критический момент экипаж действовал как единый слаженный механизм. Я кидал в открытый зев пушки снаряд за снарядом. Князьков стрелял, выкрикивая сам себе команды, а Прокофий Шпень задним ходом осторожно гнал «бэтэшку», выискивая укрытие. Надорванная гусеница могла в любой момент лопнуть.