— Богомоленная на людях, на языке мед, а под языком жало и лед, на прошлой неделе бригадир поймал коло фермы, несла пук сена домой, кабы б не было своего сена, а то полно, в тридцать третьем, в самый голод, помнишь, Арин, мужик ее привез два мешка муки с Белоруссии, так она родной сестре не дала ни краюшки хлеба, когда та с детьми с голоду пухла, чужие люди помогали, и мужик у нее такой же, на словах апостол, а на делах — кобель пестрый…

Но баба Арина на это сказала просто и сурово:

— Господь принимает всех, и добрых и никуда не годных, к кому ж им идти, на кого надеяться, если они никому, кроме Бога, не нужны.

Все восстало в Анюте против такого равенства добрых и злых перед Богом. Но прошло время, и сердце ее смягчилось и признало справедливость такого Божьего отношения. Тем более что в тот праздничный день у церкви батюшка отличил ее бабку, постоял и ласково поговорил с ней.

Со столов собрали и увязали в платки куличи, не позабыв оделить старосту. Староста с дьяконом не без труда унесли в сторожку целый таз дареных куличей и яиц. Вернулся и батюшка Василий в церковь. Наверное, за водой, подумала Анюта, вон сколько воды вылил. А народ с узелками все прибывал. Раньше в Никольском была церковь, а теперь причт разогнали, в храме устроили амбар, а иконами всю зиму печку в сельсовете топили. И теперь народ из Никольского на праздники ходил в такую даль в Мокрое, проклиная дурное начальство.

Бабка осталась ночевать у кумы. Ночью они пойдут на пасхальную службу, а утром разговеются свечеными куличами. Анюта просилась с ними, но бабка не захотела ее взять. Хотя она невесть чего ждала от этого таинства — святить куличи, а действо оказалось простым и скорым, разочарования не было. Ведь она побывала в Мокром, батюшка глянул на нее и окропил святой водой. Когда он приезжал к ним в Дубровку крестить и причащать, бабка подтащила к нему упиравшуюся Анюту. Батюшка ее перекрестил, бережно погладил по голове. Она заглянула в широкий рукав его черной рясы и подумала: никакой он не отец, а просто старичок, дедушка.

Но даже в глубокой старости батюшка Василий оставался осанистым и видным. Еще в конце прошлого века начал он служить в мокровской церкви. Старушки хвастались, что такого попа им сам Бог послал.

— Никто вам его не посылал, он здесь родился и пригодился, — с грустной своей усмешечкой говорил отец. — И доживает своей век в родной вотчине, осколок калужской аристократии.

Батюшка Василий тоже был из Зориных. Его раскулачили еще в двадцатых, землю отобрали, остался у него только дом в пять окошек с кружевными занавесками и большим фруктовым садом. И допотопную бричку с лошадью батюшке оставили, потому что он, как и мокровский доктор, все время разъезжал по деревням.

Бывало, рано утром отец глянет в окошко и весело скажет:

— Чья это карета покатила, поехал батюшка по своей клиентуре, вотчина у него — будь здоров! Дня не проходит без покойника, а младенцев и со счету сбились.

Бабка так и ринется к окну, хоть вслед глянуть.

— Собирался еще на прошлой неделе крестить в Прилепах, да приболел, сердешный наш! И хорошо, что подзадержался, собрали ему побольше, штук шесть-семь, чтоб не ездить туды-сюды, а за одним разом всех окрестить. Он старый человек, ему покой нужен, а его замотали, дня не проходит, чтоб не звали куда…

Трудно было понять, как относился отец к Богу, но слова недоброго никогда не сказал ни про Бога, ни про батюшку Василия. Наоборот. Иногда насмешничал над суевериями и обрядами, но такой уж был у него характер.

Однажды Анюта увидела со стороны, как случайно встретились на улице ее отец и батюшка Василий. Батя весело и размашисто поклонился навстречу подъезжающей «карете», дескать, хотя я и другой веры, но к вам, батюшка, с почтением. Отец Василий тоже кивнул ему по-доброму: вижу-вижу твое почтение, хоть и паршивая ты овца, но ведь из своего стада. Батя облокотился на край брички, поговорили о чем-то минуту-другую, потом батя отступил на шаг, и карета покатила дальше. Бабка тоже наблюдала за ними с огорода, козырьком приставив ладонь ко лбу. Анюта удивилась и обрадовалась: надо же, как тепло, по-родственному беседовали ее батя с отцом Василием. Карпузенок, тот совсем не здоровается с батюшкой, морду воротит, но и батюшка в его сторону никогда не глядит, как будто нет его вовсе. Про Петьку Карпузенка бабы говорили: чего нам с района полномочных шлют да шлют одного за другим, у нас своих дураков хватает.

Вечером бабка с матерью допытывались у отца, про что он с батюшкой гомонил?

— Просил сено ему привезти, не заладил что-то с мокровским начальством.

Мать очень расстроилась:

— Притесняют старика, не дают лошадь! Конечно, все чужие, пришлые, им тут ничего не дорого, ему уже накосили толоками, только ко двору подвезти…

Бабка зловеще молчала.

— Я ему говорю: батюшка, зачем вам корова, молока вам и так принесут старушки, но он гордый, не желает жить приношениями, — похвалил папка.

— Коль, помоги ему! — взмолилась мать. — Все равно посылаешь подводы в район, по пути одна завернет в Мокрое…

Батя как будто ее не слышал, насвистывал себе под нос.

— Где ж по пути, крюк давать. Но отказать я ему не мог, он же меня крестил, наш батюшка-поп, и вас всех перекрестил, православные вы мои христиане.

Анюта все понимала, знала она и о том, что если кто наябедничает на ее батю, то у него будут неприятности за то, что дает колхозную лошадь на сторону, да еще попу. И бабка этого совсем не ценит. Как хотелось Анюте подкрасться к отцу сзади и обхватить за шею. Лучше его нет человека не только в их деревнях, но и во всем свете. Все говорят: он и красивый, и умный, и ученый, и добрый.

— Как ты допустил, батя, чтоб нас окрестили, ты же коммунист? — говорил Ванька.

— А кто его спрашивал? — ворчала бабка Арина.

— Вот именно, меня никто не спрашивал, темные, отжившие старухи свезли в церковь да и окрестили, что с них возьмешь? — батя сощурил свои голубые глаза в узенькие хитрые щелочки, ну артист, ну притворщик.

А Любка вдруг подняла голову от книги и задумалась:

— Нет, все-таки хорошо, пап, что ты нас окрестил, некрещеной как-то страшновато жить…

А батя откинулся на спинку стула, закрыл глаза и, покачиваясь, отлетел — то ли в мечты, то ли в воспоминания. Он любил так помечтать: стул поскрипывает, мамка ругается — зачем мебель ломаешь?

— Вы как-нибудь сбегайте в Мокрое в церковь, посмотрите, как батюшка венчает, крестит, на крестный ход поглядите. Я мальчишкой не пропускал ни одной свадьбы в Дрыновке, стану в уголке и любуюсь… Батюшка ходит, как царь, певчие поют, душа отлетает прочь! «Венчается раб Божий с рабой Божьей» — тоненько пропел батя.

Любка с Ванькой так и покатились со смеху.

— Я это не просто так говорю, а вот к чему… Так они это умели замечательно обставить, мне с детства помнится и будет помниться всю жизнь. Нет бы и нам научиться красиво оформлять наши революционные праздники и всякие обряды. Без обрядов не проживешь: родился человек — надо встретить, женился — отпраздновать, помер — проводить. Все эти житейские события надо отмечать красиво, ярко, даже грандиозно. А то запишут, тиснут штамп на бумаге и конец. Так нельзя.

Анюта вспомнила сельсовет с голыми стенами, Карпузенка за столом — и вздохнула.

— Вот например, как младенца по-нашему, по-советски окрестить? — спрашивал у них отец. — Ну собрать гостей, стол накрыть, это само собой. А что еще? Сейчас его в церковь несут крестный с крестной. И у нас должны быть гражданские восприемники, наставники, что ли, опекуны, сама по себе хорошая мысль.

— Как хошь назови, а будет то же самое — крестный с крестной, — смеялась мать.

Любка тоже внесла предложение, как всегда дельное: бабок надо позвать, веселых женщин, они и молодых на свадьбе повеличают и покойнику споют что-нибудь божественное — «в пустыне труженик трудился». Эти старинные песни Любка знала хорошо, потому что бабка с малых лет водила его за собой на похороны и поминки. Любка совсем не боялась покойников.