— Проломите половицы, кобылы! — кричал Сережка-Удаленок. — До чего здоровы девки в Козлах.

И тоже выскочил в круг и пропел разухабистую частушку, он только такие и знал. За эту частушку козловские девки хлестали его по спине косынками, и Удаленок спасался от них на крыльце. Студенты хохотали над этим представлением, кто от души, а кто с насмешкой. И Анюте стыдно было перед чужими за каждую «скоромную» частушку: ладно когда сами с собой озорничают, но перед городскими постеснялись бы.

Прав был Удаленок: по сравнению с лихими козловскими девками, дубровские девушки умели себя на людях держать, в круг не врывались, а вплывали, и припевочки запевали любовные, грустные. Вслед за Верочкой Никуленковой, лучшей песельницей, пошла Маша, потом Катя Краюшкина. Настала очередь Анюты, стали ее подталкивать в круг. Еще недавно она бы ни за что не решилась, забилась бы в угол, на лавку. А тут вдруг, не долго думая, перебросила косынку через плечо, повернулась на каблуках и легко вошла в круг. Припевочку выбрала одну из самых своих любимых. Ей нравились грустные, «жизненные» песни и частушки, такие, чтоб все сердечко выболело.

Ее чистый голосок прозвенел, как стеклянный. Напоследок Анюта мелко подробила каблучками и полетела из круга. С колотящимся сердцем, гордая своей смелостью, присела на лавку, поймала Васькин взгляд. И тут же его глаза воровато убежали в сторону.

Домой возвращались после полуночи. Катя Краюшкина, дурачась и перевирая слова, громко распевала: «когда на зорьку ушибнуло, я возверталася домой». Катюхе уже двадцать пять лет, а по виду она совсем девчонка и бегает с ними на танцы. Бабы ее жалеют и поговаривают, что скорей всего не видать Катьке жениха и останется она из-за войны в вековушках. Но Анюте не верилось, уж больно хорош у Кати веселый и беззаботный характер.

Вот уже и до поворота дошли, дрыновские простились и отправились в свою деревеньку. Долго слышался голосок Сенькиной балалайки и «страдания» дрыновских девчонок.

Дрыновка деревня бедная, у них нет ни одной гармошки. Но Сенька-балалаечник стоит любого гармониста. Крестный как его нахваливал: это же самородок, сам от себя научился и на гармошке играть, и на балалайке, на чем хочешь сыграет, даже на расческе и до слез доведет, такие раз в сто лет родятся, его бы послать учиться. Но и без дрыновских щуму и веселья не убавилось. Одну за другой заводили песни, да так громко, что прилеповские собаки ошалели. Удалёнка за срамные припевки девки чуть не спихнули в речку. Искупался бы Удаленок, если б ребята его не отбили.

Давно Анюта так не хохотала, и песни подхватывала вместе с девчонками. Но сердечко ее грустило: милые барышни… И грезилась синяя рубашка. Она уговорила своих дубровцев идти завтра на танцы в Мокрое. Только бы ей не выдать себя, когда они столкнуться лицом к лицу. Засыпая, Анюта думала, как пусто она раньше жила, день за днем словно страницы перелистывала в книжке о чужой, неинтересной жизни. Теперь ее жизнь стала похожа на один яркий солнечный день.

Она ходила на танцы не только в субботу и воскресенье, но и в будни. Каждый раз на пороге клуба ее щеки горели, разум мутился от волнения. Но ни через неделю, ни через месяц Анюта так и не встретила его. А нетерпение первой влюбленности с каждым днем росло и требовало свое — видеть его, хотя бы мельком, хотя бы издалека.

Удивительную перемену в Анюте скоро заметили близкие.

— Не появился ли женишок какой? — обрадовалась крестная. — Может, она с Васькой ухажерится?

Им с кумой очень хотелось, чтобы с Васькой. Но когда спросили у Анюты, она только рассмеялась в ответ и капризно передернуло плечиком. И ужимочки эти новые, невесть откуда взявшиеся сразу отметила Настя, и как она намывается каждый день, и прихорашивается и танцует перед зеркалом. Настя осторожно выведывала-выспрашивала у девчонок с фермы, ведь они вместе бегали на танцы, не могли не заметить, кто зазнобил Нюрке сердечко. И девки ей тут же разболтали, что Анютка танцует со студентом из Калуги, Сашей зовут, что он даже провожал ее до Прилеп, и все ей на ухо нашептывал, что она похожа на артистку Валентину Серову и на ангела с картины какого художника, фамилию не вспомнить, не нашего, итальянского.

— Студент! — встревожилась мать. — Это очень, очень плохо, Настя, это одно баловство, только заклумит ей головушку.

— Про артистку это правда, и Сережка мой согласен, что похожа она на Серову, — с удовольствием подтвердила Настя. — Но зря ты, кума, горюешь, на артистку наша Нюрка не купится, на ангела она, может, и купилась бы…

К концу лета начал потихоньку угасать лихорадочный, счастливый жар, в котором Анюта прожила два месяца. Все чаще уныние, а потом и тоска стали нападать на нее. Скорее всего, он живет в школе и на деревенские танцы не ходит. А в школу она ни за что не пойдет, и помочь ей может только случайность. Но случай не помог, и Анюта смирилась: на всех счастья и удачи не хватает, надо кого-то и обделить.

Бабы на ферме смеялись — весело пожили наши девки, пока дорогу тянули, теперь долго будут вспоминать. А Настя с любопытством поглядывала на крестницу, не страдает ли она по своему Сашке. Но Анюта была спокойной и даже равнодушной, как будто угасла после отъезда строителей.

Всколыхнула, разворотила ее эта странная любовь, но не сбылась. Поболело, поныло сердечко и перестало.

Любаша так распланировала Анюткину жизнь: поработает год-другой проводницей, потом училище, железнодорожное или педагогическое. А если Карп заупрямится, Толикова сестра сделает справку из туберкулезного диспансера, перед этой справкой никто не устоит.

Тихий, ласковый старичок Карп Василич устоял и перед справкой, и перед Любкиной шальной энергией. И вышло так, что когда Анюта совсем было решилась уехать в Калугу, было уже поздно. Карп вызвал их в контору и долго жаловался на обстоятельства. А обстоятельства были таковы: когда большак потянули дальше и деревни перестали гонять на дорожные работы, тут же навалились лесозаготовки, на их куст наложили несколько тысяч кубов планового леса, эти кубы разделили по дворам и будь добр, выполняй государственный план.

— Что ни день, то новые разнарядки: пять человек отправь на строительство кирпичного завода, пятнадцать — в лес, за год сорок человек уехали в ФЗО — тянут и тянут из деревни, как из дойной коровы. Не всем же по городам жить, кто-то должен и землю пахать, — Карп Василич даже разволновался, рассуждая на эту больную для себя тему — о том, как обижают и разоряют деревню.

И Анюте стало жалко его и совестно за себя, в самом деле, чем она лучше других, которым некуда ехать и суждено бедовать в колхозе? Но мать все же робко вставила:

— Карп Василич, ты погляди на нее, какой она лесовщик, что она в лесу наработает?

Карп поглядел на Анюту и остался очень доволен:

— А что, она девушка здоровая, только хрупкого сложения. Ты не бойся, Сашка, там ей дадут работу полегче, сучья обрубать или на кухне.

И после этого душевного разговора Карп строго предупредил, что никакие справки не помогут, не отпустит он Анюту и со справкой, пока будут гонять на лесозаготовки. Потом, ближе к лету видно будет, что именно видно, он не сказал. Но Любаша не сдалась, через неделю прислала весточку с одной мокровской знакомой. Вот что надумала сестрица: их сосед, хороший парень, инвалидом с войны пришел, согласился жениться на Анютке, не по-настоящему, а чтобы только вызволить девку из колхоза. Она приедет в Калугу на один день, распишется с парнем, а к вечеру уже вернется со свидетельством о браке. Помашет этой бумажкой у Карпа перед носом: прощай, Карпуша, прощайте лесозаготовки и телятник!