Пока собирались остальные торговщики, Анюшечка угощала их своими лындиками. Удачные у нее получались лепешки — высокие, рыхлые. Два стакана муки подсыпала, хвалилась Анюшечка. Наконец, все присаживались на дорожку, подхватывали свои узлы, корзины, короба и отправлялись в темноту, в дальнюю дорогу. Шли и всю дорогу Бога просили, чтоб все продать и поскорей вернуться, чтоб не случилось облавы на базаре или еще какой беды. Анюта с крестным провожали их до последней хаты и долго глядели вслед. А навьючились — выше головы! Особенно крестная: за ворохом корзин, двумя коробами с бутылками и Насти не видать.

Но вот затихали голоса и шаги на дороге, и они с крестным брели на ферму. Работы у них было много, на целый день, надо же подоить не только мамкиных, но и Настиных коров. И весь день Анюта молилась за них, как бабка учила, «Да воскреснет Бог», Богородицу, «Живые в помощи». И думала, где они сейчас? Вот прошли лес, зашагали заснеженным полем, приближаются к станции. Базары Анюта не любила, но многое бы отдала сейчас, чтобы услышать паровозный гудок. Чтобы от его чудного, утробного голоса сердце ошалело и начало ухать в такт колесам — ух, ух!

И несколько раз ей повезло, когда Карп давал лошадь, ее брали с собой на станцию. Настя так рассудила: на базаре продавать самогонку невыгодно, дешево, а к поезду выносить опасно, патрули, милиция так и шныряют взад-вперед. Крестного они не трогали, крестный с кем угодно мог договориться. Не зря бабы нахваливали своего Карпа. Карп Василич умел прижать твердой дланью, но умел вовремя и пожалеть и отпустить народ на базар.

А народ рассуждал так — начальства без дури не бывает, важно, с какой дуриною начальник — с большой или маленькой. Вот в Мокром председатель с большой дуриной: он даже по ночам выслеживал самогонщиков и двоих засудил. А зачем, никто понять не мог. Наверное, просто так — покуражиться, силу свою показать колхозникам. А Карп Василич был старичок обходительный, понимал «рыбья душа», что без базара народ совсем обнищает и оголодает, и не то что займы, а и налоги не заплатит.

Поэтому по милости Карпа Василича они ранним летним утром весело катили на станцию. И уже издалека их встречал целый паровозный хор. Один маленький паровозик весело посвистывал, бегая по путям туда-сюда. Другой пыхтя и надрываясь, с великими трудами преодолевал каждый метр и басил, басил… Анюта на них целый день глядела бы, но все подались в здание вокзала, всегда казавшееся ей дворцом. Там, в огромном зале ожидания сидели счастливцы, которые куда-то ехали. Они тоже внесли свои узлы, корзины и стали похожи на пассажиров. Но недолго пришлось им посидеть. Вскоре Настя заполошилась, похватала свои позвякивающие короба и понеслась на перрон. Там стоял крестный и беседовал с милиционерами. Один из них был свой, дрыновский парень. Здороваясь с крестным за руку, он одобрительно посмеивался:

— Федотыч, тебя не узнать, ты сегодня какой-то публичный!

В гимнастерке с орденами, в военной фуражке и сапогах крестненький сразу стал выше ростом, значительней и важнее. Народу на платформе все прибавлялось, но даже в толпе он не мог затеряться, и все невольно на него поглядывали. С минуты на минуту ждали прибытия самого главного поезда. К нему всегда торопились поспеть с товаром. Даже громкоговоритель охрип от волнения, объявляя — Москва-Белин! И вот он ворвался на станцию, все сметая на своем пути. При появлении этого столичного гостя местные паровозики стушевались и примолкли. Ну и голосище у него был, Анюта даже закрыла ладонями уши и отступила вглубь, к привокзальному скверу, чтобы ее не сдуло, как былинку, или не затоптал народ, ринувшийся к вагонам. И Настя засуетилась, засеменила к раю платформы, оставив крестного и корзины. Поезд еще не до конца остановился, а уже на ходу спрыгнули военные и побежали к вокзалу, и наткнулись сначала на крестную.

— Тетка, у тебя есть? — кричали они.

— А чего вам надо? — с хитрой улыбочкой отвечала крестная.

И вот уже она ведет их к крестному, а крестный, как заведенный повторяет: как слеза, ребята, крепче спирта, на ржице и картошке… Его окружили плотным кольцом, зазвенели бутылки, Настя быстро принимала деньги, отсчитывала сдачу. Анюшечку с ее лындиками чуть не сбили с ног, и молоко, и картошку вмиг расхватали. Толпа с узлами ринулась к двум последним вагонам и атаковала их. Всего десять минут стоял поезд, но Анюта успела подойти и украдкой коснуться его. Через день-другой он будет в Берлине, и ее прикосновение долетит туда. Заглянула Анюта и в одно из окон. Таким загадочным и недоступным уютом повеяло оттуда, что у нее сладко заныло сердце.

Поезд нетерпеливо вздрогнул и через несколько минут унесся, как будто и не было его. Хороший поезд, несколько лет их подкармливал. Вдалеке мелькнул хвост, и крестный небрежно махнул рукой на последние вагоны: общие, доедут только до Смоленска и до Минска, потом их отцепют. Перевели дух и пошли на базар, где Рокочиха продавала бурки, калоши и настины корзины. Тут и Анюта пригодилась, оставили ее стеречь лошадь, пока бабы бродили по базару, а Настя побежала к своей подруге-буфетчице за пустыми бутылками. Крестный пропал куда-то с милиционерами.

Домой возвращались очень довольные, только крестный что-то посмурнел. Потом он признался, что в первый раз ему было очень не по себе, стыдно было. Но потом еще не раз пришлось ему ездить на станцию, он привык и уже весело покрикивал: ребята, как слеза… А Настя всю дорогу ворчала. Все-то ее, сироту, обижали: буфетчице бутылку дай, милиционерам дай — скубут со всех сторон. Но бабы дружно вступились за Федотыча, ну как не угостить милиционеров? Зато со спокойной душой вышли к поезду и все продали. И катят они со всеми удобствами благодаря Федотычу, а без него добирались бы, как раньше…

Далеко за деревней встречали их дети, мамка поджидала у хаты. Анюта весело помахала ей издалека: все бурки проданы, а стакан соли она нынче купила не за тридцать, а за двадцать пять рублей, то-то радость!

— Молодец Сашка! — нахваливали бабы, — Вот кому ни налоги, ни заемы не страшны.

И сглазили, наверное. Настя говорит, что все несчастья только от порчи и дурного глаза. Но мать в сглазы не верила, и новые беды она встречала покорно, переживала терпеливо, как болезни, дурную погоду и другие напасти. А беды у них, Колобченковых, не переводились.

С весны вдруг Суббоня стала плохо доиться, иной раз и стакана не даст, придет с поля пустая. Еле выпоили теленка, последнего Суббониного теленка. Его надо было сдать на мясной налог, но чтобы сдать, его надо как следует выпоить. Если на теленка не будет похож, его и не примут, а не примут — беги по деревне или на базар, покупай мясо и сдавай его на налог. Настя и соседки давали им понемногу молока, сами они с матерью забыли его вкус, берегли теленку. Наконец, кое-как выкормили его и сдали. С души камень свалился — по мясу отчитались. Но надо еще сдавать молоко на налог, триста литров в год наложено. А в конце года обязательно набавят еще сто-сто пятьдесят литров, умри, а снеси! Настя давно ругала куму:

— Что ты тянешь, сдавай ее поскорее, корова старая, двенадцатым или тринадцатым теленком, знать? Отжила она свой коровий век, отдоилась.

Но кума все не решалась, словно ждала чего-то. Никто ее не понимал, одна Анюта понимала, почему она спит по ночам и вдруг принимается жалобно причитать, глядя в потолок:

— С какой душой я ее поведу на бойню, как я ей в глаза погляжу? Она вместе с нами померзла и поголодала, дрова на себе возила, огороды пахала, сколько пережила эта корова вместе с нами.

А для Анюты эта корова была последней живой памятью о довоенной жизни, старом доме, бабе Арине. Если б не проклятые налоги, пусть бы тихо доживала Суббоня свой век, давала бы крынку молока, им с мамкой довольно. Но такое они могли сказать только друг дружке.

— Ты дождешься, не сдашь молоко, придут к тебе «толкачи», как к Анюшечке, — то и дело стращала Настя куму, — По трое, а то и больше ходят по хатам «толкачи» эти, налоги выколачивают. Анюшечка рассказывала: пришли, стали у двери, глядят… А чего глядеть, у меня одни дети. Сундуки открыли, рылися повсюду, чего бы взять, во звери какие! А у тебя первым делом машинку отберут, потом не вернешь, на эту машинку давно уже зубы точат!