Но Анюта любила няньчить Феденьку, значит, это не работа, а удовольствие. Бывало, возвращаются они с Витькой домой, а мать уже с порога спрашивает: «Ну что, дала вам Доня хлеба?» Анюта протягивала два куска, один Витька еще по дороге съел. Мамка проворно прятала остальное, будет что завтра им дать на обед. Анюта всегда оставляла брату половинку своей доли, уж очень страдал малый без хлеба. Они бы с матерью как-нибудь протянули на картошке, но из-за Витьки каждый день без хлеба был мукой.
Перед Пасхой мать стала подумывать, у кого бы занять до осени фунта три-четыре муки. Не сидеть же им в такой праздник за пустым столом, надо детям хотя бы по блинку спечь.
— Где ты займешь, если у кого и есть последнее, кто тебе даст? — сомневалась Настя.
— А вот дед Романенок, говорят, ездил на заработки со своими девками. Он нам все-таки родня, хоть и дальняя.
— Он с тобой роднился, когда твой Коля был председателем, а сейчас ты ему не нада. Не клуми голову, не связывайся с Романенком, лучше давай так сделаем: затрем самогоночки да сбегаем на станцию, чего нам стоит пробежаться — одна нога здесь, другая там.
— Нет уж, кума, не с нашим носиком зернышки клевать, не с нашей совестью самогонку гнать, — грустно покачала головой мамка.
Сколько она ни пугала куму, что одну бабу из Милеево посадили за самогонку, Насте все было нипочем. А тут как-то в разговоре с дедом, само собой пришлось, мамка обмолвилась, что хорошо бы где перехватить фунт-другой муки. А Романенок возьми да и согласись: пожалуйста, говорит. Мать удивилась и обрадовалась, думала, что он по доброте душевной, по- родственному.
— Дядь, ты не думай, я же не за так, осенью отдам тебе все до грамма.
— Это само собой, — отвечал Романенок, глядя куда-то в сторону, — Но у меня, понимаешь ты, в чем дело, дрова кончаются, дров дюже много идет. И я бы тебе, Сашка, дал мучицы со всем моим удовольствием, если бы ты мне привезла дровец.
— Как дровец, на чем? — удивилась мамка.
Дед только плечами пожал: дескать, на чем хочешь, хоть на себе. И тут до матери дошло, она нахмурилась и сердито уставилась деду под ноги. Так они и разговаривали, не глядя друг на друга. Анюта стояла рядом и грустно вздыхала про себя — не видать им на Пасху ни блинов, ни хлеба. Простившись с дедом, мать понеслась домой, Анюта за ней не поспевала. Ни словечка не вымолвив, сжав губы в ниточку, направилась сразу к настиному двору и выкатила старую тележку. Намучившись таскать на себе дрова, крестная приделала к тележке оглоблю и приспособилась запрягать корову. Анюта взмолилась:
— Мам, не надо, Суббонька чуть живая, я лучше сама впрягусь и привезу ему эти дрова.
— Хоть ты не терзай мою душу! — закричала мамка.
Отправили Витьку за Романенком. Тот сразу прибежал, очень довольный. Заткнул за пояс топорик, и они отправились в лес.
— Много не накладывай! — сурово предупредила мамка. — Корова сильно отощала за зиму.
— Га! На твоей корове только пахать и дрова возами возить, — хохотнул Романенок.
Суббоня вышагивала бодренько. Они изо всех сил помогали, подталкивали тележку. Все-таки дед-паразит нагрузил с верхом. Но с мамкой не поспоришь: хватит! — и решительно сбросила излишки. И Романенок промолчал. Везти как будто недалеко, но дорога все шла в гору. А пока через речку перетащили тележку, умучились! Не столько Суббоня, сколько они втроем привезли дрова Романенку. Сам он вышагивал впереди и не оглядывался: дескать, моя работа закончилась, а остальное меня не касается. Мать тоже ни разу на него не взглянула.
Они быстро свалили дрова у забора, развернулись и уехали. Даже не стали дожидаться, пока дед отвесит муку. Витьку потом послали за этой мукой, больно дорого она им стала. А тут еще Настя поджидала их на дороге, уперев руки в боки. Она уже и рот раскрыла, чтоб как следует отчехвостить куму. Но кума сама взмолилась, чуть не плача:
— Ой, Настя, молчи, мы еле живы! Я и сама не рада, дура набитая, погляди, у меня руки дрожат, и детей, и корову надсадила.
И Настя пожалела ее, весь свой гнев перенесла на Романенка. И выпрягая Суббоню, не удержалась, предупредила куму:
— Ты думала, отдашь ему долг и спасибо? Нет уж, милая моя, он с тебя за это одолженье все жилы вытянет, а потом не раз вспомянет.
Так оно и вышло, как Настя сказала, на этом дело не закончилось. На Троицу в воскресенье сели они завтракать. Завтракали по-праздничному — блинами с простоквашей, Толик привез гостинцев. Вдруг заходит к ним романенкова девка, села на сундук. Они удивленно на нее поглядели, никогда она к ним не ходила. И мамка пригласила ее к столу! Анюта с беспокойством поглядывала на тонкую стопку блинов, оставленных Насте и крестному. А эта краснощекая, мордастая Полька как ни в чем не бывало подсела к столу и стала уписывать, как будто три дня не ела. У них же, романят, каждый день хлеб и блины, не то что у других.
— Знаешь, зачем я к тебе, теть Саш? — жуя, говорила Полька. — Батька прислал, пойдем-ка завтра огород вспашем на твоей корове, там немножко осталось, краюшек, под грядно.
— Как это вспашем, на нашей корове? — удивилась мать.
Но тут вспомнила, что это за муку дядька считается. Полька пожала плечами.
— А матушки мои родимые, как его земля носит, вашего батьку! Может, мне ему и дровец пару раз привезти? Кулаком его всегда называли, и правда кулак, никто его, ирода, не пожалел, когда у вас зимой корова пала, только я, дура, жалела дядьку…
Мамка кричала словно в беспамятстве. Все, что долго копилось в ней, вдруг всколыхнулось и выплеснулось в словах. Романенок стал только поводом. Она помянула про какие-то два мешка с зерном, которые дед украл прямо с поля, когда его сын полгода был председателем. И про то, что он родную сестру заморил работой и голодом, а дети ее по миру пошли… Полька Романенкова, как будто другого и не ждала, поспешно доела блин, вытерла рот рукавом и встала.
— Меня послали, теть Саш, я и пришла…
— А я тебе ничего и не говорю, ты батьке своему передай, ему скоро на тот свет собираться, Бога бы побоялся.
В дверях Полька лоб в лоб столкнулась с крестным и Настей. Крестный посторонился, пропуская ее, а Настя вмиг поняла, в чем дело. Даже на крыльцо выскочила вслед за непрошеной гостьей и долго высказывала ей в спину:
— Когда Коля вам дом помогал строить и каждый день на стройку бегал, он проценты с вас брал? Ты спроси, спроси-ка своего куркуля-батьку?
И в хате был слышен зычный настин голос: кровопиец, иуда! Наверное, и до романенкова двора долетало. А мамка вдруг опустилась на скамеечку у печки и зарыдала в голос. Анюта не знала, как ее утешить, так и стояла молча, глядя на ее склоненную голову. Ввалилась в хату раскрасневшаяся, сердитая Настя:
— Вот еще, из-за такой пакости расстраиваться, да еще в праздник!
А крестный обещал куму развеселить и все подмигивал. Распахнул полу телогрейки, а там, на груди — графинчик с малиновой настиной настойкой. Крестная сберегла к празднику, прятала от мужиков. Усадили куму за стол, стали праздновать и закусывать остывшими блинами. Настя даже попробовала песню троицкую затянуть. Мимо их окон потянулась молодежь на мельницу. Как до войны. Нет, все по-другому.
— Ни веселья прежнего нет, ни многолюдья, жизнь испаряется, — вдруг погрустнела крестная. — Но ты сходи, Нютка, обязательно, попляши, твое время настало на гулянки ходить.
Анюте хотелось, как до войны, посидеть на пригорке у мельницы, поглядеть на хоровод, послушать песни и порадоваться вместе со всеми. А нынче не на что было смотреть — ни одной веселой девки или молодушки-заводилы не осталось. Домна уехала к родне в Мокрое, гармонист-подросток играет нескладно. И все-таки она стала потихоньку наряжаться, обещала девчонкам подойти. Достала из сундука Любкино платье с рукавами-фонариками, о котором когда-то мечтала. Но наряжалась без всякого удовольствия, прислушиваясь к разговорам за столом.
Витька пытал крестного, почему это деда-Романенка называют кулаком, ведь у нас кулаков давно нет, они жили до революции.
