И он постучал себя в грудь кулачком. Женщины рассмеялись, но всем понравились гордые дедовы слова. Конечно, зачем нам брать с них пример, мы все-таки их побили. И дед, ободренный вниманием, совсем разошелся:
— Дали бы мне под начало этих пленных немцев, я бы из них сколотил отряды, я бы им сказал: «Ребяты, давайте потрудимся, поглядите, что вы у нас наворотили». Они б у меня за полгода все отстроили, немцы работать умеют.
Женщины повздыхали и задумались: на словах это как будто правильно, а на деле, кто его знает, как будет.
— А хорошо было бы, по-христиански, а не по-дурацки, — заключил дед и, проходя мимо, перекрестился на божницу.
Анюта давно приметила: дед по несколько раз на дню крестился и кланялся на божницу, как будто просил благословения на каждое мало дело. Бабка по-другому, она молилась утром и вечером подолгу, серьезно, а днем в заботах и хлопотах по хозяйству, казалось, совсем не вспоминала о Боге. И Анюта робко заглянула на божницу, в угол. Прямо у нее над головой, заботливо прикрытые льняным полотенцем, жили темноликие Спаситель, Богородица и Николай Чудотворец. Они сурово, а временами сердито взирали оттуда на людей и их непутевое житье-бытье. И лики их почернели не от времени, а от грехов, горя и забот человеческих, которые они брали на свои плечи. Но в эти минуты, Анюте не почудилось, Спаситель и Богородица ласково глядели на деда, а Николай Угодник даже одобрительно: дед прав, конечно, о чем тут говорить!
— А помните, как в ту еще войну, первую мировую, пленных немцев по деревням раздавали? — вдруг вспомнила крестная.
И все заговорили хором, вспоминая, как году в пятнадцатом или в шестнадцатом урядник привез в Дубровку пленных немцев, худых, оборванных, голодных и сказал: «Разбирайте, бабы, кому нужны дармовые работники, они все крестьяне, хозяйствовать умеют». Но народ очень сомневался, боялись немцев брать. Урядник долго уговаривал, все-таки кое-кого уговорил и развел немцев по дворам. И никто потом не жалел, хорошие были работники. И мать с улыбкой припомнила, как она вцепилась бабе Арине в рукав и молила: «Баб, не бери немца. Я умру, если ты возьмешь, не надо!»
— Да, много чего наработали эти немцы, — усмехнулась крестная. — Помните Полю Крайчиху с Мокрого? Его так и завали «немкой», хорошая была девушка, трудящая, перед самой войной вышла замуж и уехала куда-то подальше, ей здесь не жизнь.
Насчитали и еще нескольких «немцев» из других деревень, по-бабьим прикидкам — двоих-троих. Жилось им нелегко, то и дело какой-нибудь дурак или злая ведьма в глаза попрекали, дети дразнили. Анюта слушала и дивилась. Вернулся со двора дед и тоже прислушался к разговору и так рассудил, а дед всегда судил по-своему, общему мнению поперек:
— В войну детей рождается мало, а надо рожать больше, чтоб народонаселение не иссякало, от кого — это уже вопрос второстепенный.
— Ишь ты какой! — набросились на него женщины. — Вот ты возвернулся с войны, ты ж тогда воевал, а твоя бабка несет тебе в подоле немчуренка, это тебе второстепенно?
— Слова бы не сказал! — пробурчал дед.
Но Настя не успела деда переспорить, перекричать, потому что дверь распахнулась и ввалился красный, запыхавшийся с дороги Домнин батька. Он напросился к одному шоферу в кабину, доехал с ним до развилки поглядеть, что там творится, и привез весть, что по большаку уже валом валят наши. Правда, иногда постреливают, но далеко, за Починком.
— Ехать, ехать, немедленно ехать! — загалдели все хором, — Пока соберемся, пока то да се…
Но собрались очень быстро. Домна сбегала за голодаевцами, они напротив у родни остановились. Покидали на телегу свои узлы. Анюта порывалась сама встать и добрести, но ей не дали, Домна небрежно отстранила мамку и донесла Анюту до телеги, да еще хвасталась, что таскала мешки с мукой, а эта ноша легче снопа. Бабка с дедом причитали на крыльце, как им не хотелось снова остаться одним. Анюта с ними простилась, но на двор не взглянула. Никогда бы больше не видеть, даже во сне, этот двор и яблоню у изгороди, а под яблоней стол со скамейкой. Домой, домой!
Правильно им советовали добрые хуторяне — надо было переждать. Ну и наглотались же они пыли, неделю на зубах скрипело. Даже на проселке их то и дело обгоняли машины, а выехали на большак — и застряли на обочине. Целую армию пропустили: и колонны пеших солдат, и лошадок, устало тянувших орудия, и машины, машины… Анюта глядела, откинувшись на мягкие узлы. Пусть хоть две армии пройдут, она не устанет пережидать. НАШИ! С одной машины им помахали рукой, блеснули в улыбке белые зубы. Не хватало музыки. В Анютиных мечтах музыка обязательно играла. И бодро шагали мимо их дома веселые солдаты. А она стояла на крыльце в своем лучшем платье с оборками, в том, что досталось ей от Любаши. Но об этом ведь никто не знает.
Прошло наше войско, чуть развиднелось от пыли, и подводы заскрипели дальше. Что делать: в будничной жизни все так некрасиво и непразднично. Анюта давно с этим смирилась. Можно закрыть глаза и домечтать, принарядить и осчастливить обыкновенное. Главное-то сбылось! Мать с Настей брели тихие и разочарованные. Они, оказывается, все глаза проглядели, думали, своих мужиков в этой колонне повстречать. Домна над ними посмеялась: чего захотели, сейчас прямо все дубровские мужики мимо вас промаршируют. Зато теперь со дня на день можно ожидать вестей, почтарка появится, письма понесут. А если так шибко немца погонят, то через две-три недели война закончится. От таких разговоров женщины снова повеселели.
Анюта с удовольствием послушала, потом закрыла глаза, чтобы додумать-домечтать. Особенно сладко было помечтать о том, как они с Витькой будут стеречь на дороге своего папку, именно в том месте у Прилеп, где он велел им встречать. Но не дали ей помечтать, дорога то и дело отвлекала. Сначала завиднелся обугленный немецкий фургон. Его столкнули с дороги, чтобы не мешал, и он покорно завалился набок. А вокруг фургона, по всему полю рассеяны зеленые бугорки.
— Мертвяки, мертвяки! — закричал Витька и побежал поближе к обочине поглядеть.
У Анюты сердце екнуло. Когда Феденька, прикорнувший у нее под боком, поднял головку, она ему быстро прикрыла глаза ладонью — не гляди! Проехали это страшное место. Домнин батька хмыкнул:
— Дед все горевал по немцу. Вон их сколько лежит, все поле усыпано.
Так совсем же мальчишка, ему лет двадцать! — не выдержала мамка, а Домна сердито добавила, — И тому, другому не больше, шалый какой-то.
Вот поднялись на гору, и Анюта повернула голову: сейчас откроется Андреевка. Хорошая деревня, в прошлый раз Анюта долго ею любовалась. На пологих зеленых холмах рассыпались аккуратные хатки с огородами и садами. Нестройные улочки Андреевки то взмывали вверх, то сбегали к дороге, а между ними петляла речушка, такая быстрая, озорная. Через нее два мостика переброшены. Говорят, каждую весну речушка разбурлится и мосты смывает. Андреевцы терпеливо строят новые. Чудная деревня.
Глянули — и оторопели. Даже лошадка встала, как вкопанная. Вместо хат одни печки торчат. Эти печки, как гуси, жалобно и сиротливо тянули к небу длинные шеи. На черных пожарищах мелькали платки, копошились бабы. Чего они там искали?
— Надо же, как повезло толбеевцам, — первая обронила крестная, — и Толбеево и хутора поотсталися, все потому, что не на большаке, немцы про них забыли.
— Где им было уцелеть! Видали, как две ночи подряд пушки лупили, — сказал Домнин батька.
Медленно и осторожно проехали они мимо Андреевки. Возле последней хаты раскланялись со старухой. Эта старуха, с черным, как головешка лицом, только что отыскала на своем пожарище чугунок, бережно отерла его тряпкой и положила в кучу. Глазастая Доня углядела в этой куче и сковородку, и дверные скобы, и целую гору гвоздей. Анюта больше всего жалела мостики. Такие игрушечные, затейливые мостики умели строить только андреевские мужики. А семь хат стоят, видали за речкой, на ходу подсчитывали Домна с крестной. И школа вроде цела, крыша торчит.
