— Вся в батьку, чего ты от нее хочешь, — не упустила случая ввернуть мамка.

Отец крутил новую папиросу и не счел нужным на это отвечать. Тихонечко сипел самовар, пахло бабкиной распаренной мятой, помаргивала керосиновая лампа на столе. Как хорошо, уютно бывало у них в хате, когда никто не ругался, а все посиживали за столом, разговаривали. А ты лежишь себе за занавеской и слушаешь.

— Сашка, та слыхала ты, что Домну засватали? — вдруг спросила бабка. — Гришка Зинуткин так и сказал батьке: или на Доньке женюсь, или ни на ком.

— Это какой же Гришка, прилеповский Гришка что ли? — заинтересовался и папка.

— Какой тебе прилеповский, окстись, тот Гришка раз десять женился и нынче снова ходит холостой, он у них, как салтан. А это воронинский Гришка — молодой парень, у него матка зимой померла, Зинуткина Катя.

— Так ему ж лет семнадцать, он еще соплив жениться.

Мать с бабкой хором ринулись защищать Гришку:

— Было уже восемнадцать весной… ты его видел сегодня, он тебя выше на целую голову, а что здоров!

— Здоровенный как лось, — согласился батя, но все же с сомнением в голосе.

Зачем же Доне за него идти раз он сопливый, встревожилась Анюта. Хорошо, конечно, что Карпузенкиного племянника больше не будет, но и такого Гришку тоже пронеси Бог. С Домной она никого не могла поставить рядом, такой принц во всем районе едва ли сыщется. И бабка не понимала: как же Донька пойдет замуж, ведь она же замужем, какая свадьба при живом-то муже?

— Я же тебе сколько раз толковала, нянь, сейчас это проще простого — сегодня тебя в сельсовете запишут, завтра дадут разводную — и снова женись, — смеялась мамка.

Конечно, бабка и раньше об этом слыхала, но не могла поверить. Она повернулась к иконам, но не перекрестилась, а только молча воздела руки — и сердито уронила долу. Эта немая сцена еще больше развеселила батю.

Наконец прибежала с улицы долгожданная Любка. Она не насовсем еще вернулась, попросилась еще немного постоять со своим ухажером под окнами, но ее не пустили, и все дружно заругались на нее.

— В подоле принесешь, чует мое сердце! — кричала из кухни бабка. — Как Варька Демичева с Осиновки, и он ее не взял за себя, куда ты потом побегишь?

— О Господи, если такое случится, мне не жить! — стонала мамка, — как на людях показаться, как в глаза им глядеть?

Анюта подтянулась на подушке и сквозь железные прутья кровати с интересом разглядывала свою непутевую сестру. Любка на ходу жевала, даже не присев к столу. Еще недавно Анюта не знала, что такое «в подоле принести». Девки объяснили. И теперь ей представилась такая картина: идет к крыльцу Любка и несет в подоле младенчика, а на крыльце стоят мать с бабкой и ругают ее и гонят прочь. И было ей до отчаяния жалко не Любку, а ребеночка. Чем он хуже тех младенцев, которые рождаются в больнице в Мокром или дома под присмотром бабки-повитухи. Все радовались, когда появился Витька. Отец положил его на ладонь, а ладони у него, как лопаты, и сказал: «Замечательный парнишка, не то что эти девки».

Не верилось Анюте, что Любку выгонят из дома. Хоть и любовалась она своей крепенькой, загорелой сестрой, ее новым платьем с задорными рукавами-фонариками, но сомневалась, что Любка вообще может родить ребенка, куда ей? Любка пила чай, стоя у окна и глядя в сизые сумерки, а на мамкины и бабкины разговоры и ухом не вела. Она им никогда не перечит, а просто промолчит, но так обидно промолчит.

Вернулся с улицы отец и стал у притолоки. Он понимал, что тоже должен что-нибудь сказать Любке, на то он и батька.

— Тебе только семнадцать, Любаша, я-то думал, ты учиться будешь, выйдет из тебя толк… Куда заторопилась, еще обрыднет тебе замужняя жизнь…

Любка повернула голову и прислушивалась. Ее глаза влажно мерцали в полумраке. Батюшки светы, ахнула Анюта, совсем как у кошки. Любке достались отцовские глаза, голубые, но сейчас они были темными и бархатистыми. Батины речи продолжались недолго и скоро иссякли. Зато уж Любка ему жаловалась-жаловалась, все-то ее обижали бедную сиротинку:

— А чего они брешутся на меня, пап: в подоле принесешь, гулена! Мне, может, обидно. Никто меня не обманет, я сама кого хочешь обману.

— Это точно! — усмехнулся батя, — но ты все-таки, дочь, не торопись, не торопись.

Любка еще долго канючила, чтобы батя за нее заступился и отпустил на часок погулять, но ничего у нее не вышло. Тогда назло всем она еще пошепталась со своим Колькой у открытого окна, а потом улеглась спать в сенцах, чтобы показать, как они ей все надоели. Наконец, все затихли. С улицы долго доносились смех и обрывки частушек, где-то наигрывала гармошка — до утра молодежь догуливала Духов день. Анюта слышала, как грохнула дверь в сенях и вернулся Ванька. Мать тут же встала и понесла с кухни еду своему любимцу. Правильно говорила Любка: Ванька уходил хоть на весь день, и никто не спрашивал, куда, парню все можно, разве это справедливо?

Долго Анюта маялась, ворочалась с боку на бок, сон не шел к ней.

— Ты уляжешься когда, ай не? — ворчала бабка.

Ей тоже не спалось, но незачем Анюту виноватить. Думала, наверное, про свой неудачный венок, и про то, что раньше все было лучше — хороводы шире, песни звонче. Уморил и бабку праздник. Но расставаться с ним все равно жаль. Когда-то снова дождешься праздника в унылой череде будней? Уплывая в сон, Анюта бережно доживала последние минутки Духова дня.

Утром она вышла на крыльцо — и не увидела ни солнца, ни туч с дождем, серенький, невзрачный денек пришелся на Троицу. На Троицу у них в деревне уже ничего не выкомедивали и не чепушили. Старушки поехали на Святой колодец, там сегодня батюшка будет молебен служить с монашками из монастыря. Троица строгий праздник. Раньше, бабка говорила, на Троицу сильно гуляли, в гости ходили, но в колхозах не стали давать гулять по два дня, поэтому понедельник незаметно превратился в будни.

Как-то брали и Анюту на Святой колодец. Обычный колодец, только далеко за деревней Троицкое. Уставили его кругом иконами и молились. Вода в этом колодце святая: слепой туда придет — прозреет, глухой — прослышит, все болезни лечит эта вода. Но это уже не праздник, а какое-то колдовство.

Как жить в будни, с тоской размышляла Анюта. Эта обыденная жизнь казалась ей невыносимой. По-настоящему люди живут только в праздник, а в будни они работают, болеют, ругаются. Летом будет много хороших праздников, но Духов день ей милее всех, и ждать его теперь целый год. Хватит ли у нее сил дождаться? Анюте казалось, что не хватит.

Скоро Иван Купала. Старушки пойдут в лес за травами, а молодые девки — гадать. Надо просидеть в лесу до полуночи, а в полночь привидится жених. Но это страшно, не всегда девки и высиживали до срока, рассказывали, начинает что-то стучать-грючать. Они пугались и убегали — вот и все гадание. Праздник хороший, но больно клумной. В прошлом году встали, а из хату не выйти — двери на проволоку закручены. Двери еще ничего… А у соседа парни сняли ворота и повесили на мосту. А то влезут на крышу и завалят печную трубу, утром хозяйка затопит печку — и дым повалит в хату. Такой обычай дурной — молодые парни в эту ночь безобразничают, и народ от них сильно страдает.

— Только узнаю, кто, башку сверну! — грозился батя.

А сам когда-то парнем тоже чудил на Иванов день. Баба Арина рассказывала:

— Как-то ваш батька с дружками раскидали мне поленицу дров, ходила с ними ругаться. Они ж, окаянная сила, вредили в тех дворах, где девки, и мне не было спасу от них…

После обеда, когда Анюта все еще грустила на крылечке, вернулись со Святого колодца старушки. Баба Арина первым делом разулась. Она никакой обуви, кроме валенок, не признавала, но для церкви и таких поездок приберегала старые Ванькины ботинки. С облегчением шлепая босыми ногами, бабуля вышла на крыльцо.

— Сколько дней до Ивана Купалы, баб? — спросила Анюта.

— Посчитай сама, ты ж у нас грамотная девка, — рассеянно отвечала бабка, из-под руки оглядывая огород.