— Где я должен подписаться?

Он недоверчив. Смотрит на меня, недоумевая, какую роль я здесь играю.

Он не умеет даже держать перо.

— Только фамилию?

У жены в руках узелок с одеждой и вещами, и я знаю, что это означает.

Узелок завязан четырьмя углами, и я вижу в просвете что-то ярко-голубое, шелковое, и узнаю куклу, которую когда-то принес сюда после полудня.

— Это все? — грубо спрашивает мужчина, толкая женщину к двери.

Я бросаю вопросительный взгляд на мадмуазель Берту. Она понимает. Она знает, что я заметил куклу. Утвердительно кивает головой:

— Позавчера… Она почти не страдала… Не выпускала из рук куклы…

А как у вас, доктор?

Ей хочется рассеять облако. В первый раз она не совсем поняла. Конечно, я думаю о своей маленькой пациентке с одиннадцатой кровати, но не как обычно, не так, как думает мадмуазель Берта. Я только что видел ее отца и ее мать, опять беременную, уж в который раз? И я думаю об этом мужчине и об этой женщине…

— Вы знаете, я спрашиваю вас, как дела, но мне все известно, потому что я позволила себе каждый день звонить доктору Морену. Оказывается, ваш сын храбро сопротивлялся и теперь он вне опасности.

Любопытно для врача, когда с ним говоря так, как будто он сам больной. Можно подумать, что она хочет все для меня смягчить. Я удивлен, увидя цветы на своем письменном с юле. Их, конечно, Ставят туда каждый день. Но разве не трогательно, что они стоят там даже когда меня нет?

— Хотите сделать обход?

Она вынула один из моих халатов из стенного шкафа. Разворачивает накрахмаленное полото.

— У нас много новеньких… Надо позвать Жербера. Жербер — это практикант. И вот мы втроем переходим от кровати к кровати.

Разве не странно; я вернулся домой точно в то время, как и в обычные дни, и не помню, чтобы я поднимался на лифте или искал ключ в кармане!

Чудо, что он там оказался, ведь я не собирался выходить. Словом, я осознаю только тот момент, когда поворачиваю ключ в замке и думаю, что у нас нет работницы. Я кладу шляпу на вешалку. Пересекаю переднюю, гостиную, которая в часы приема больных служит комнатой ожидания.

Я не нарочно старался идти бесшумно. Может быть, я бессознательно хотел подражать легкости воздуха в тот день? Я останавливаюсь. Меня не ждут. Не знают, что я здесь. Комната Било открыта. Жена в мое отсутствие подняла шторы. Я делаю шаг на цыпочках, чтобы посмотреть и вижу кровать и в ней моего сына, сидящего с подушками за спиной.

Они ничего не подозревают. Думают, что они одни. Он доверчиво улыбается, улыбается блаженно и прищуривает глаза, его улыбка настолько обезоруживает, что его никогда невозможно бранить.

На ночном столике нет склянок с лекарствами. Кажется, что в комнате уже нет болезни, что ее прогнали, как прогоняют пыль или дым. Мне для этого уже не нужно делать шага, только немного нагнуться вперед, и я вижу другое лицо, лицо Жанны.

Она прищуривает глаза точно также, как Било!

Она улыбается так же, как он. Улыбается, как будто у нее нет возраста, — улыбка в чистом виде.

Вначале я не понимаю, что они делают. Но нет! Било шевелит пальцами одной руки, моя жена хватает их ртом и покусывает, а он пугливо убирает пальцы. Он смеется. Она тоже смеется.

Они не слышали, что я пришел. Они слышат только друг друга. Било смотрит на нее, как будто она — это весь мир, и Бог, и он сам вдобавок, как будто она это-все, это безопасность, это радость. Правда ли, что я поморщился, что я..?

Жанна взяла его мизинец в зубы, вернее в губы, и ее глаза…

Ее глаза вдруг изменились, зрачки остановились, потускнели. Все успокаивается. Все гаснет. Она поднимает голову. Смущенная, она меняет позу.

Спрашивает:

— Ты здесь?

Я покашливаю. Смотрю в сторону. Я не могу смотреть на них. Не знаю, что я говорю, но говорю что-то очень быстро, потому что мне нужно говорить очень быстро. Я верчу в руках какой-то предмет. Я пытаюсь закрыть окно, потому что это дает мне возможность выиграть время. И вдруг я испугался, меня охватила паника, я думаю, что оставил на с голе тетрадь.

Жанна, стоя передо мной, спрашивает:

— Ты ходил в больницу?

Как она это угадала? Почему это доставляет ей удовольствие?

— Да! Поскольку я уже дошел до нее…

Прочла ли она? Не прочла? Я хочу задать ей какой-нибудь наводящий вопрос, чтобы догадаться. И я глупо спрашиваю:

— Никто не приходил?

Может быть, она поняла, а может быть, отвечает нарочно, чтобы успокоить меня:

— Только Морен… Он был здесь больше часа… Он очень доволен, что болезнь приняла такой оборот…

Видит ли она, какие у меня широко раскрытые глаза, и я не знаю, что делать и куда деваться, и не смею войти в комнату Било, как будто одним своим присутствием боюсь что-то разбить там? Моя ли это вина? Что я знаю о ней?

Я делаю все, что могу. Вот уже двенадцать лет, нет, что я говорю? Вот уже двадцать лет, тридцать лет, как я хожу на цыпочках, как я едва смею глубоко вздохнуть. Потому что я понял, что все хрупко, непрочно, все, что нас окружает, все, что мы принимаем за действительность, за жизнь!

Богатство, разум, спокойствие… И, конечно же, здоровье!.. И честность…

Были дни, когда, если бы я позволил себе…

Это не имеет ничего общего с Тессоном, с моим отцом, с моей матерью, с моей тетей, со всеми Рекюле, сколько их есть на свете.

Я знаю… Я чувствую…

И вот уже меня мучит мысль, что Жан у моей матери, и я хочу скорей ощутить, что он здесь, с нами.

Нужно, нужно обязательно как можно быстрее сомкнуть круг.

Нужно ходить на цыпочках, осторожно…

Нужно смиренно наметить границы, решительно заявить себе:

— Это мое… Это у меня дома… Это я навсегда.

Я знаю, что чувственность у Жана пробуждается раньше обычного и что возникает риск…

Я поговорю с ним.

И на следующей неделе я сделаю рентгеновский снимок моей жене, из-за ее двенадцатиперстной…

А я сам… Я часто думал о внезапной смерти отца. Ясно, что если он умер от…

Иначе было бы слишком легко! Как тогда, когда я думал, что достаточно купить новую машину и запустить ее в ход, и ты сразу станешь обладателем юга и солнца.

Разве тетя Элиза, выйдя замуж за своего уродливого старого Тессона, чтобы…

И моя мать, которая…

Мой отец…

Солнце наискосок разрезает гостиную надвое. Жена бросилась в кухню, где у нее тушится рагу.

Било, один в своей кроватке, произносит:

— Что ты мне принес?

И я не знаю, как ответить. Мне стыдно. Моей маленькой больной с одиннадцатой кровати я принес куклу. Я нахожу ответ. Я не смею его произнести. Это бессмысленно. Это принадлежит к целой куче рухляди, которую я хотел бы выбросить.

— Себя!

И я объясняю, завидуя тому взгляду, который был у него для матери и которого у него нет для меня, в то время как глаза его задают мне точные вопросы:

— Мы проведем большие каникулы на юге…

Я хватаюсь за дерево, хотя это глупо. Я обещаю себе сжечь свою тетрадь и знаю, что не сделаю этого.