Я сказал, что ничего не знаю и никакого выбора делать не могу.

— Я думаю, — сказал полковник, — у нас, с нами тебе будет лучше, а там… там совсем пропащее дело, да еще в такое время. Нет, нет, полезай в этот вагон.

Во время разговора собралось много солдат и молча слушали, но как только полковник сказал, чтобы я лез к ним в вагон, то больше десятка голосов заговорили вдруг, прося у полковника дозволения, чтобы я ехал с ними.

— Нет, нет, никому не отдам, а то вы его где-нибудь потеряете, и он в беду попадет.

— Товарищ полковник, честное слово, нас трое, мы не потеряем. — А нас девять, разрешите нам взять.

Но в это время подошел здоровый молодой человек, взял меня за руку и говорит полковнику: — Я больше всех свободен и беру его с собой. Полковник согласился. Взявший меня человек был в полку воспитателем. Мы доехали до города Рогачева. Там я с ним много ходил по городу, и он мне много рассказывал о себе. До войны он был студентом. В нем было много человечного и мало начальственного.

В Рогачеве меня поместили в пустую каменную школу, и я был там один. Ко мне приходил в гости полковой комиссар и много беседовал, как бы объясняя и оправдывая свою жизнь и деятельность: — Я сам ненавижу, мол, войну и всякое человекоубийство, и вся наша партия также, но беда в том, что нам не дают мирной жизни капиталисты… — говорил он мне, расхаживая по классу, и останавливался против меня, как бы спрашивая ответа.

— Да, точно так же говорят все: и капиталисты, и монархисты, и прочие социалисты, что им противна война, что их окружают враги, — говорю я ему, а дикое эгоистическое море бушует из века в век в беспросветных кровавых войнах и захлестывает собою все человечество, и вас в том числе.

— Э, правда, — сказал он, — что с вами трудно говорить. Пойду отгоню ребят, а то они все накинулись на крестьянские возы с картошкой. — Он выскочил из школы и, выхватив револьвер, закричал на ребят. Все сразу разбежались.

Утром всех направили на фронт, который был в тридцати километрах. Меня прикрепили к хозяйственной части, я шел за обозом, по морозу босиком. Не доходя до фронта, хозчасть остановилась в большом пустом дворе какого-то богача. Кругом был большой фруктовый сад, к шоссейной дороге от дома шла старая липовая аллея. В доме стоял рояль. Через несколько дней я почувствовал: что-то неладное случилось. Начальство хозчасти забегало. До меня, до моего костра долетали короткие фразы: связь всякая прервана… не знаю, что делать… до обеда подождем, а потом надо отходить… а может быть, уже окружены?.. Кто знает, а вы все-таки будьте наготове. А с обеда хозчасть быстро собралась и двинулась обратно на Рогачев. Отказываясь от езды на лошадях, я шел босой за обозом. С закатом солнца усилился ветер с кристалликами снега, и мои босые ноги совсем отказывались меня нести. Товарищи отвели меня в одну избу в деревне, а сами пошли дальше. Хозяева показали мне греться на печке.

На печке я хорошо согрелся и крепко уснул. Среди ночи меня и хозяев разбудил сильный стук, так что окна и двери тряслись, и в избу вломилось шесть военных, осветили лампой и сели за стол и стали спрашивать — у кого в деревне есть сало, масло, яйца.

Старик говорит: «Не знаю», а старуха: «Да я дам вам два кувшина молока да хлеба, вот и поедите».

— Нет, давай нам старосту, а то плохо будет всей деревне.

Я лежал на печи и думал, кто же это, красные или белые, с такими угрозами? Привели старосту и стали ему наказ давать — немедленно доставить с каждого двора по килограмму сала, масла и яиц по десятку, без разговоров, а то плохо будет.

— Да что вы, братцы, ночное дело, все спят, когда кого достучусь, да и нет уже ни у кого ничего, сколько частей проходило, и все голодные, всем надо.

— А какие у вас части проходили? Белые или красные?

— А Бог их всех знает, какие они, ведь ни у кого не спросишь, чьи они да какие, — давай и всё. Да вон один из них на печке греется, — сказала старуха.

— Кто? Где? — ко мне подошли и стали трогать.

— Эй, человек, человек, как тебя звать?

— А так и звать, как ты называешь.

— Э! Стой, стой, это наш браток, не трожь его, оставь его в покое, и, обращаясь к старосте, уже мягче сказали: — Ну, ладно, того, что я сперва говорил, не надо, а сделайте, что можете, товарищ комиссар.

Обрадованный староста, произведенный в комиссары, ушел и вскоре вернулся, и затрещало, закипело свиное сало на сковороде, и они, наевшись, легли спать.

На рассвете стали собираться, и Кузьмич, комиссар полка, сказал полковнику, что надо и меня взять, а то попадет в плен, станут его мучить. Полковник возразил:

— Я уверен, что братца никто не тронет и он сам потихонечку подойдет к нам в Рогачев.

Когда солнце хорошо пригрело, хозяева накормили меня хорошо картошкой, и я пошел, не спеша, один по шоссе на Рогачев. Не доходя до города, меня встретили солдатики, закричали: наш браток идет. Завели к себе, так же накормили картошкой, угощали и мясным и не понимали моих вегетарианских «капризов». Увидев мою босоту, они с радостью дали мне лапти и портянки, и как раз — выпал снег. Попрощались они и двинулись к фронту, а я пошел за хозчастью к польской границе. Пришли в деревню, я не знал, куда мне приткнуться, и стою сиротливо среди деревни и присесть боюсь, чтобы не застудиться в своей ветхой одежде. Размещенные по деревне солдаты получили горячую пищу, и все были заняты утолением голода. И вдруг из отдаленного домика показался солдатик и стал всматриваться в мою сторону и обратно ушел в дом. Потом выскочили трое и во все ноги ко мне: — Пойдем, браток, к нам, будешь жить с нами вместе. — Я пошел за ними, но вдруг выскочили двое здоровенных солдат, схватили меня под руки: — Пойдем к нам! — Но тут появились еще двое и закричали: — Бросьте эти штучки, человек не вещь, надо предлагать, а не тащить насильно, — и предложили мне идти с ними.

Я растерялся и не знал, что мне делать и за кем идти. Тут подошел командир хозчасти, ему всё объяснили, и он сказал мне, указывая на двух последних: — Идите к ним, — и я пошел. Один из них оказался завхозом, а другой каптером хозчасти. Изба была большая, без перегородок, вокруг по стенам были сложены продукты питания, а на лавках спали солдаты. Хозяйка дома, вдова, имела семью: три мальчика и три девочки. Младшие два мальчика и девочка ходили в школу, но бросили, потому что учительница немилосердно била детей. Каждый день комиссар хозчасти заходил и ругал хозяйку, почему не посылает детей в школу. Мне жалко было детей, забивавшихся под печку, прячась от комиссара. Я поговорил с детьми, и они согласились со мной идти в школу.

Так все вчетвером мы и пришли. Учительница вежливо приняла нас и посадила вместе. Три дня я ходил с ними, а потом они уже одни ходили всю зиму и говорили, что учительница перестала драться. В этой деревне я прожил до весны. Работал среди крестьян, всякую мне давали знакомую работу. Потом я узнал, что полк наш весь разбит и его присоединили к другому полку, и новый полковой комиссар отправил меня в город Витебск в Чека.

На фронте что-то не ладилось, и меня пугали некоторые, что чекисты сейчас злые, — не сдобровать тебе. Меня допрашивали двое.

— Итак, вы вполне разделяете взгляды Толстого?

— Да, — ответил я.

Тогда он передал меня другому.

— Михаил Григорьевич, допросите и оформите все, как следует, а я пойду на собрание, и в кино хотелось сегодня сходить.

— Да я в этих делах не разбираюсь, никогда о них не слыхал и не вел, лучше вы сами.

— Да я тебе сказал, куда я иду, возьми бланк, анкеты заполни.

— Да это-то я сделаю, а куда его девать?

— Отправь его в авиационную роту.

— А кто там за ним будет?..

— Никого не нужно, он и так уже почти год безо всяких… не убежит…

— Я Толстого кое-что читал… да… он мне нравится.

В авиационной роте я пробыл с месяц. Летчики были ребята добрые, меня звали братиком, но они редко бывали в помещении, и я был почти все время один.