Как всегда в коммунах, мы, Горбуновы, помогали коммунарам в их работе и, кажется, имели собственный огород.
Здесь в коммуне я впервые познакомился с приехавшим в гости Густавом Адольфовичем Тюрком, сыновья которого Густав и Гюнтер (Гутя и Гитя) накрепко вошли в историю толстовства в последние годы его существования. Густав Адольфович был великолепнейшим и популярнейшим в Москве детским врачом. Он был членом Вегетарианского общества, а также одним из активнейших членов общества "Старая Москва" и "Общества изучения русской усадьбы" (ОИРУ), за что впоследствии жестоко поплатился. В начале 1934 года Густав Адольфович был арестован и сослан на Соловки, где и сгинул в 1937 году.
В те годы под влиянием различных тягостных для меня событий я начал горбиться, и Густав Адольфович прочел мне целую проповедь — "Человек должен ходить и жить прямо, не сгибаясь".
С третьей, наиболее яркой толстовской коммуной "Жизнь и труд" мне пришлось познакомиться в 1928 году. Среди близких людей эта коммуна называлась в то время обычно "Шестаковка". Она находилась в окрестностях Москвы, недалеко от теперешней станции метро "Юго-Западная". Мы провели в этой коммуне вместе с моей матерью около месяца, мало общаясь и с коммунарами, и с природой, так как были поглощены редакционной работой над двумя томами полного собрания сочинений (юбилейного) Л. Н. Толстого, включающими его последний труд — "Путь жизни". Работа эта была огромной такую массу рукописей и корректур надо было просмотреть, чтобы установить, нет ли в опубликованном ранее тексте ошибок, заполнить места, выброшенные царской цензурой, составить историю писания и печатания. Официально редактором этих томов был мой отец, фактически работу из-за его болезни и слабости пришлось выполнять нам под руководством Н. Н. Гусева.
"Шестаковка" имела совсем другой характер, чем "Березки" и новоиерусалимская коммуна. Жизнь и быт здесь были гораздо более суровыми. Среди коммунаров было мало интеллигентов, большей частью это были крестьяне, многие из близких сект. Хор исполнял толстовские и полусектантские песни. Руководил коммуной ныне здравствующий Борис Васильевич Мазурин, человек во всех отношениях незаурядный.
Знакомство с расширившейся коммуной после её переезда в 1931 году в Западную Сибирь в моей памяти тесно связано с глубокой дружбой с двумя братьями Густавом и Гюнтером Тюрк, об отце которых я уже рассказывал. Густав (Гутя) окончил физико-математическое отделение МГУ по специальности "астрономия", которой очень увлекался. Еще будучи студентом, он опубликовал статью о статистическом исследовании кратеров на Луне. В университете он познакомился и женился на своей однокурснице Соне. Вместе они составляли эффектную пару, на которую все оглядывались: он высокий, курчавый брюнет, она миловидная малышка с золотистыми вьющимися волосами. Я впервые увидел его, когда он стал приходить к папе. Сначала он не обращал на меня никакого внимания, но, узнав о моей любви к Блоку, увидев страшный портрет его последних лет, висевший над моим столом, он признался в такой же глубокой любви к поэту. Это быстро вызвало преданную дружбу, которая длилась почти сорок лет.
Быстро к нам с Гутей примкнула его жена Соня. Мы решили съездить в блоковское Шахматово. В то время там никто не бывал. Эта поездка глубоко врезалась в мою память. Не увидев удивительную шахматовскую природу, овраг с ручьем, где жили болотные попики, зубчатые ели на горизонте, нельзя до конца понять блоковскую поэзию природы.
Вскоре вернулся из тюрьмы Гитя, осужденный за отказ от военной службы. Он был на несколько лет моложе Гути, значительно ниже его ростом. Братья, во многом схожие между собой, отличались тем, что для Гути голос его "я" был святым и оправдывающим все его поступки. Гитя же был человеком долга. Жить поэтому ему было нелегко. Гитя был гораздо большим толстовцем, чем Гутя. Согласившись с идеями Толстого, он отказался не только от мяса и рыбы, но и от кожаной обуви, молока и яиц. Это нисколько не мешало ему жить в остальном полнокровной душевной жизнью. Он был поэтом, неплохо играл на рояле.
В начале 30-х годов братья жили и Лосиноостровке и занимались столярничеством. Но жизнь в Москве при их убеждениях казалась им бесперспективной. Ещё в 1928 году был арестован весь кружок молодежи Вегетарианского общества во главе с секретарем общества Алексеем Ивановичем Журбиным (мужем моей старшей сестры Кати). Уцелел я один, может быть, потому что еще сохранялся некоторый авторитет у отца. В 1929 году было уничтожено и само общество. Постановления о его закрытии не было, а просто Моссовет отказал в продолжении аренды занимаемого им помещения. Пришла пора и толстовских коммун. После того как в 1931 году коммуна "Жизнь и труд" переселилась из Подмосковья в Западную Сибирь и закрепилась на новом месте, мои дорогие Тюрки тоже решили двинуться в путь. Они договорились с коммуной, что им дадут отдельный участок земли, летом они будут жить там, заниматься ручным земледелием и сами обеспечивать себя овощами и даже хлебом (хлебный огород!), а зимою жить в коммуне и преподавать в школе Гутя и Соня, как окончившие физико-математическое отделение МГУ, точные и естественные науки, Гитя — гуманитарные науки.
Вспоминаю отъезд Тюрков в коммуну в феврале 1933 года. На вокзале их провожали их мать, милейшая Надежда Карловна, сестра Леночка и я с женой. Было грустно смотреть на Надежду Карловну, она не могла не предчувствовать, что, может быть, расстается с сыновьями навсегда. Отца, Густава Адольфовича, на вокзале не было. Все мы, москвичи, чувствовали, что отъезд в коммуну для Тюрков связан с огромным риском, отговаривали их, но они были непреклонны.
Выделенный им участок представлял собой маленькую долину, отделенную от коммуны небольшим пригорком. Долинка выходила прямо на берег Томи. Там они и построили себе собственными руками деревянную хибарку, с минимальным запасом вмещавшую в себя трех поселенцев. Как только жизнь Тюрков на новом месте относительно наладилась, меня с женой Ниной потянуло их навестить, да и посмотреть коммуну.
В Сталинске (Новокузнецке) нас встретил Гитя. Показал нам этот город. Каким-то образом вечером мы проникли на территорию металлургического завода и видели собственными глазами, как разливалась расплавленная сталь, озаряя все вокруг ослепительным блеском. На другой стороне Томи, где расположен старый Кузнецк с домом Достоевского, была изба коммуны, где мы и переночевали. Утром мы отправились на телеге в коммуну. Дело было в начале лета, и погода стояла отличная.
Мы проехали, не останавливаясь, через коммуну и оказались в хибарке Тюрков, наскоро сколоченной из досок с деревянной крышей.
Первым, задолго до остальных, вставал Гитя и отправлялся с мотыгой на рыхление и прополку огорода. Время от времени он отвлекался и заносил в записную книжку строчки стихов или мысли. Потом поднимались и остальные. Для нас с Ниной огромное наслаждение было купание в бешено несущейся Томи, вцепившись в сплавляющиеся по реке бревна. На крутом берегу Томи проступали пласты каменного угля (после ликвидации коммуны здесь были заложены шахты).
Один раз Гутя устроил нам прогулку в тайгу. Гитя, как более совестливый, не отрывался от работы. Тайга была южная, с мощными деревьями, с завалами, и путешествие было сплошным удовольствием. Часто встречались кусты красной смородины со сказочно большими ягодами. А дальше пошли сплошные заросли малины, оторваться от которой было почти невозможно.
В долинку заглядывали и друзья Тюрков, особенно тогдашний председатель коммуны Митя Пащенко, умнейший парень и прекрасный поэт. Был он самородком. Приходили ученики Тюрков. Устраивались вечером маленькие концерты с гитарой. В этом принимала участие Нина. Читали стихи, читал и я, не имея ни малейшего успеха.
Часто мы ходили в коммуну. Там было множество близких знакомых, но, конечно, еще более незнакомых людей. Из близких прежде всего были Алексеевы, друзья нашей семьи с дореволюционных времен. Они переехали туда всей семьей вместе со своей матерью Верой Ипполитовной. Но в наш приезд её уже не было — одной из первых Вера Ипполитовна была похоронена на кладбище коммунаров. Трогательна была семья Левы Алексеева и его жены Кати, приютивших старика Евгения Ивановича Попова, в то время уже совсем ослепшего. Он был горячо привязан к их маленькой дочке.
