Сегодня восемнадцатый день, и это абсолютная истина. Франк следит, чтобы она оставалась и впредь незыблемой. Он выбрал почти чистый кусок стены. Каждое утро ногтем большого пальца процарапывает на ней черточку. Это труднее, чем предполагают. Нет, не процарапать черточку, хотя ноготь уже почти стерся. Трудно сдержать себя и процарапать всего одну. И еще быть уверенным, что ты действительно процарапал ее. Стена оштукатурена, это облегчает дело. Но подобрать подходящее место было нелегко: слишком уж многие побывали здесь до него.

Не следует также — это его второе открытие — слишком копаться в себе, ломать голову то над тем, то над этим, потому что здесь начинаешь во всем сомневаться, а франк понял: кто засомневался, тот погиб.

Он и в одиночку разрешит проблему, если будет соблюдать предписанные себе ограничения, не раскиснет, не позволит себе спятить. Здесь становишься очень скрупулезен в разных мелочах. Например, в последний день на свободе он не знал, какое было число. Вернее, и знал, и не знал. У него до сих пор нет уверенности на этот счет.

Короче, он может поручиться, что провел здесь восемнадцать суток, но не решится достоверно утверждать, какого точно числа его сюда привезли.

Вот так тут и живешь.

Сегодня почти наверняка седьмое января. А может быть, все-таки восьмое? В прошлом Франку не хватает надежных ориентиров; что касается пребывания здесь, он ручается за свои черточки.

Если он выдержит, не поддастся, сумеет достаточно — хоть и не чересчур — напрячься и сосредоточиться, он быстро разберется, в чем дело, и тогда все кончится. Это напоминает ему неоднократно виденный сон. Собственно, не один, а многие, но самым наглядным был тот, в котором он летал. Он поднимается в воздух. Нет, не под открытым небом, в саду или на улице, но обязательно в комнате и при свидетелях, не умеющих летать.

Франк говорит им:

— Посмотрите, как это просто!

Вытягивает руки ладонями вниз и упирается в пустоту.

Медленно, с трудом отрывается от пола. На это расходуется немалая порция воли. Зато, оторвавшись, остается делать почти незаметные движения — то руками, то ногами. Головой он касается потолка. И никак не возьмет в толк, что же так восхищает зрителей.

— Я ведь говорил: это просто! Нужно только захотеть, — снисходительно улыбается он.

Так вот, тут то же самое. Он все поймет, если только захочет достаточно сильно. Он попал в трудные условия.

И сразу смекнул: отрываясь от привычной почвы, нужно быть предельно осторожным.

Маленький пример — его прибытие сюда. Шли последние часы, последние минуты пребывания на воле.

Или последние минуты перед этим. Оба выражения одинаково подходят. Главное — сохранить математически точное воспоминание об этих моментах. И воспоминание не стерлось. Он ревниво его хранит. Но это требует постоянных усилий. Каждый день он рискует исказить отдельные штрихи, его подмывает это сделать, и он принуждает себя перебирать в уме детали, нанизывать один образ на другой.

Так вот, не правда, что Камп вышел на порог своего маленького кафе, а завсегдатаи покатились со смеху.

Франку хотелось добавить эту подробность, поверить в нее. На самом же деле он никого не видел, пока к ним не подкатил трамвай, который, как обычно, слегка мотало.

Они даже не переглянулись, решая, с какой площадки войти — с передней или задней. Могло показаться, что провожатый знает привычки Франка и старается сделать ему приятное: они вошли спереди.

У Франка во рту торчала сигарета, у незнакомца сигара, докуренная на три четверти минимум. Он мог бы отбросить ее, пройти в вагон и сесть. Но Франк никогда, разве что в раннем детстве или по принуждению, не садится в трамвае — это его почему-то пугает.

И провожатый остался на площадке.

Этот трамвай, выбравшись за мосты, пересекает чуть ли не весь Верхний город и завершает маршрут на окраине, в квартале дешевых домов для рабочих. Они проехали мимо военных учреждений, но незнакомец не слез. Лишь еще через три остановки он подал Франку знак, оба вышли и подождали другого трамвая с желтым номерным знаком.

Небо в то утро было ослепительное, в городе все сверкало — окна, снег, выбеленные им крыши. Не приукрашивает ли Франк? Нет, и вот в подтверждение один неоспоримый штрих. Дожидаясь второго трамвая, он бросил окурок на снег. Обычно тот покрыт твердой корочкой, и табак должен был бы тлеть еще несколько секунд. А сигарета разом потухла, словно всосала талую влагу. Или, если выражаться менее точно, шлепнулась на снег и утонула в нем.

Франк теперь обостренно восприимчив к таким подробностям — они служат ориентирами. Не будь их, в голову полезет Бог знает что, и поневоле начнешь всему этому верить.

Второй трамвай, на который они сели, следует по своего рода бульварному кольцу, пересекая кварталы уже не города, но еще и не предместий. В вагон то и дело садились женщины с продуктовыми сетками. Ехали они всего по несколько остановок. Франк помогал им входить и выходить, и спутник его не возражал.

На секунду Франк предположил даже, что все случившееся — просто розыгрыш. Только вот кто его разыгрывает? Кромер? Тимо? Или это месть со стороны главного инспектора Курта Хамлинга?

У него хватило ума не выдать свои предположения. В целом он доволен собой даже теперь, когда успел не торопясь перебрать все подробности. Другие обязательно стали бы задавать вопросы, возмущаться или плоско острить. А он со спокойным достоинством выбрал ту же линию поведения, что его провожатый — мелкий чиновник, простой инспектор.

Ему не дали никаких особых инструкций насчет Франка. Просто приказали доставить сюда этого молодого человека. Разве что добавили: «Осторожно. Вооружен».

Сообразить, в каком кармане у задержанного пистолет, ему, разумеется, помог опыт.

Еще больше нравится Франку в своем поведении то, что он не курил нервно сигарету за сигаретой. Бросая одну, тут же давал себе зарок: «Следующую не раньше чем через две остановки».

Они вылезли в новом, очень светлом квартале, который почти неизвестен горожанам: кирпич здесь еще розовый, краска свежая. У самой трамвайной остановки высится группа больших зданий, стоящих внутри обнесенного высокой решеткой двора.

Эти сооружения — бывшая школа или, вероятнее, коллеж. Попадают туда, минуя караульную будку, у которой стоит часовой, но ансамбль в целом выглядит ничуть не зловеще; прямо напротив Франк приметил небольшое кафе, вроде заведения г-на Кампа, только поновее.

— Возможно, придется подождать. Мы прибыли раньше срока.

Это первые слова незнакомца после той фразы, которую он произнес, задерживая Франка. Он выговаривает их отчетливо, словно боится сказать что-нибудь не так.

Франк тем временем думает, что раньше он никогда не выходил на улицу в столь ранний час; сегодня это случилось потому, что дома было нечего выпить.

«Знает ли уже Чотга?.. А Хольст? А Мицци?»

Он спокоен. Все время был спокоен. И сколько потом ни размышлял, остался доволен своим тогдашним поведением. Правда, пересечь школьный двор, даже когда он обнесен решеткой и входишь в него мимо караульной будки с часовым, не такое уж большое дело.

Они повернули направо, поднялись на несколько ступенек, и спутник, распахнув застекленную дверь, пропустил Франка вперед.

Трудно сказать, чем служило раньше это маленькое здание. Может быть, привратницкой. В приемной стояла скамья, помещение было разделено надвое похожим на прилавок барьером, деревянная отделка и мебель выкрашены в светло-серый цвет. Провожатый заглянул в соседний кабинет, что-то сказал там, вернулся и сел рядом с Франком.

Вид у него не более счастливый, чем у соседа. Скорее, напротив. Человек он, похоже, невеселый и совестливый.

Обязанности выполняет если уж не скрепя сердце, то без энтузиазма. В зубах все еще держит пропитавшийся слюной окурок сигары, от которого уже начинает вонять. Он не возражает, когда Франк давит ногой свою сигарету и раскуривает новую.

Он из тех, кого Франк именует «мелюзгой», человек типа Кропецки, рожденный, чтобы им помыкали. В соседней комнате — двери ее распахнуты, но видна только верхняя часть, потому что остальные скрывает прилавок, — сидят, должно быть, шишки поважнее. Франк с провожатым вошли в момент затишья. Но не успевает Фридмайер раскурить сигарету, как до него доносится глухой удар кулаком по лицу. Стоном он не сопровождается — слышен только голос ударившего или того, кто ведет допрос: