Весной сорок первого, когда Федору исполнилось восемнадцать лет, он впервые испытал счастье взрослого человека. Испытал полно и сильно. Был счастливым от работы — в ту весну самостоятельно повел трактор СТЗ — и был счастливым от любви. А полюбил он крепко, всеохватно — так дуб растет: сильными корнями на большую глубину, до пластов сладкой воды, и вершиной до высокого синего неба и теплого солнца.

Счастье Федора было бурным, ярким, но коротким. Война пришла и не дала ни счастливо любить, ни счастливо работать.

Старшие из села Займо-Обрыв ушли на фронт сразу же, а таких, как Федор Канивец, восемнадцатилетних парней, стали обучать военному делу.

В селе стояла племенная конеферма, где выращивались кони для кавалерии. У Федора там был свой питомец, Верный, — займо-обрывские мальчишки смалу брали шефство над жеребятами. И вот в начале обучения инструктор Никодимыч, бывший буденновский конник, поставил коней в ряд — более тридцати их было, а напротив, метрах в сорока, выстроил допризывников, дал им по кусочку хлеба и сказал так:

— Товарищ допризывник, по моей команде обратись к коню, какой тебе нравится, с ласковым призывом. Призови его, значит, к себе. А какой конь к тебе подойдет, тот твой и будет. С ним ты будешь получать от меня боевой инструктаж, с ним и на фронт пойдешь. Понятна задача?

— Полюби!.. Кось-кось!.. Ко мне!.. Полюби! — хлопцы подзывали коней каждый на свой лад.

Кони поломали строй, разбрелись в разных направлениях. Питомец Федора, Верный, подняв голову и тревожно всхрапывая, стоял на месте.

Федор свистнул привычным для коня протяжным, упадающим в тональности свистом и позвал, как приучал его смалу:

— Ве-е-рный, ко мне! Полюби!

Конь отозвался тихим ржанием и пошел к нему, успокоенно поматывая головой. Сразу к хлебу не потянулся, а, дохнув теплым дыханием в шею Федора, положил голову на плечо. И они потерлись щекой о щеку — так приучил Федор Верного приветствовать его при встречах, поощряя каждый раз чем-нибудь сладким.

— Ах ты, Кося, мой хороший! — растроганно сказал Федор, оглаживая шелковистую горячую шею.

Легче стало на душе у Федора: с любимым конем казаку и работать и воевать удобнее.

Мобилизационную повестку Федор получил в конце августа. Бои шли в это время уже под Таганрогом. Ночами из-за моря доносилась артиллерийская канонада. «Юнкерсы» несколько раз бомбили Азов. А от Займо-Обрыва до Азова рукой подать. Война была близко, под боком.

Из села уходило сразу около ста Федоровых сверстников.

В тот день все дворы ожили задолго до рассвета. Задымились трубы кабиц — летних кухонь. Завизжали подсвинки под ножом, закричали переполошенные куры и утки, по всему селу разнеслись запахи горелой щетины, птичьего пера, а позже воздух заполнился ароматами пирогов, жарковья и прижаренного каймака.

Федор проснулся до солнца, хотя и спал мало — просвиданничал с Галей до полуночи.

— Шо ж ты вскинулся так ранесинько, Федя? — спросила мать. Она потрошила кур около топившейся кабицы. — Выспался бы хорошенько перед дорогой.

— Не спится, мамо.

Отец, чистивший стойло коровы, шутливо заметил:

— Молодому парню долгий сон — во вред.

Федор вывел коня из легкого камышового сарайчика, напоил и стал чистить волосяной щеткой. Затем помассировал грудь своего питомца сильными ладонями, уже по-мужицки шершавыми от набитых мозолей. Верный, фырча от удовольствия, ластился, толкал мордой под бока своего хозяина.

— Ах ты, ласкун мой хороший! — прошептал Федор, трепля золотую гриву Верного.

Достал из кармана поджаристый сладкий сухарик — специально упросил мать напечь для коня таких сухариков в дорогу. Верный взял сухарик осторожно с ладони, не жадничая, пощекотал ладонь губами. Захрустел им и благодарно ткнулся мордой хозяину в плечо.

— Ну так что, Верный, промнемся? — сказал Федор.

Конь постриг ушами, взбодренно всхрапнув: он понимал, что ему предлагал хозяин. Тот снял седло с крюка, стал седлать его.

— Ты куда засобирался, Федя? — удивленно спросил Яков Андреевич.

— Смотаюсь в степь…

— Якое ж у тебя там сегодня дело?

— Да есть одно дело.

Что он мог еще сказать отцу? Корешки его души там, в широкой приазовской степи. Но какими словами про это скажешь? Вот как вчера с Галей… Сколько хотел сказать о своей любви к ней! Обычными словами не выразить чувств, а необыкновенные не приходили на ум… Вот и рассказывал Гале на прощальном свидании о работе на стареньком тракторе СТЗ. Ну, не растяпа ли он — нашел о чем говорить с Галей в последний вечер?! И ни слова о том, что он уходит надолго, уходит на войну и может совсем не вернуться домой… Когда же он теперь увидит Галю? И увидит ли?

— Ты же там недолго, сынок, — сказал отец и добавил с непонятной улыбкой: — К нам близкая родня придет.

«Какую это близкую родню он имеет в виду?» — подумал Федор, но не спросил об этом. Ответил:

— Ладно, папа.

Ловко вскочил в седло. Верный заиграл под ним, заплясал, выбивая дробь копытами.

Дед Андрей, с удовольствием и гордостью следивший за внуком из дверей хаты, вышел во двор, воскликнул:

— Гарный с тебя казак, Федя!

Федор стыдился похвал, неловко себя чувствовал. Скомандовал:

— Вперед, Верный!

Конь с маху перепрыгнул камышовый тын и крупной, ходкой рысью пошел через выгон.

— Ух ты ж! — Дед Андрей в восторге хлопнул себя по коленкам и засмеялся. — Колысь и мы такими булы!

У молодой лесополосы, уходившей за бугор, Федор перевел коня на шаг. На мокрых от обильной росы листьях акаций отражалась высокая заря. В этой лесополосе были и его деревья — он сажал их вместе с отцом и дедом Андреем. Может быть, он не вернется домой, а деревья останутся в родной степи. Рясно зацветут беленушками любимые акации, их сладкий душистый аромат будет смешиваться с тонким, нежным запахом цветущей пшеницы, и свежий ветерок с моря станет развевать его по хуторам и селам Приазовья…

Высокие перистые облака, протянувшиеся через все небо, расцветали над степью золотыми крыльями жар-птицы. С каждым мгновением перья набирались жару, сгорая на горизонте, где должно показаться солнце, и оставляя голубые следы.

На бугре Федор остановил коня:

— Стой, Верный!

Конь застыл. По голосу хозяина он чувствовал его необычное состояние и стоял, как изваяние, изогнув круто шею и косясь на седока фиолетовым глазом.

Да, на этом месте Федор всегда давал передышку коню и оглядывал сверху степь. Сколько восходов солнца встретил тут! Он привык просыпаться рано с малых лет. И просыпался охотно, без сожаления расставаясь со сладким сном, когда его будил дед или отец, предвкушая удовольствие более сладкое, чем сон. Он знал, что поедет: с ними в степь, где растут пшеничка, подсолнухи и арбузы, что будет сидеть на телеге, прикрытый старой, ласковой шубенкой, что увидит чудо — восход солнца! А это чудо всегда происходило, когда они выезжали на бугор и дед или отец останавливал лошадей. Все сидели на телеге тихо, неподвижно. Федор во все глаза смотрел на всходившее солнце — на него в эти минуты можно было смотреть сколько угодно — оно набухало на синем горизонте вишневой каплей, а потом растягивалось и никак не могло оторваться от него. Степь, освещенная первыми косыми лучами, широко распахивалась перед ним, оживала под жавороночьи песни всеми красками, то чуть прикрытая голубой дымкой, то чистая и ясная… И вот в такие мгновения замирала, сладко трепеща, его душа, он казался себе жаворонком, взлетающим над зелеными полями…

Но сейчас Федор видел и чувствовал степь иначе. Будто бы что-то изменилось в ней. Высокие скирды соломы, вспаханные поля, еще зеленоватые квадраты кукурузы и серые, с бордовым оттенком, клетки созревающего подсолнуха, салатно-голубой разлив поздней бахчи — все это вызывало у него не радость, как обычно, а грусть. Все теперь тут было освещено тревожным чувством: он расставался с тем, что любил с детства.