- Братцы, тут муравьи походной колонной топают, - окликнул их Лихачев. - Посмотрите, как у них все здорово организовано. И разведка, и боковые дозоры. Но никакого начальства не видно. Интересно...
- Куда идут? - спросил Афонин.
- На запад, - быстро сориентировался Лихачев. - Наверно, от фашистов уходили. Теперь возвращаются в освобожденные районы.
- Такая кроха, а тоже не хочет под фашистом жить, - с уважением отнесся к муравьям Опарин.
- Не мешай им, - посоветовал Афонин. - Раз идут, значит, по делу. У нас своя жизнь, у них своя.
- Танкист? - негромко спросил Бабочкин у Опарина, кивнув в сторону сидевшего невдалеке Бакурского.
- Бери выше.
- Это как?
- А вот так. Летал он.
- Летчик? - удивился Бабочкин.
- Стрелок-радист. На "пешке" летал.
- Как к вам попал?
- Подбили их. Горел. После госпиталя списали из авиации. К нам прислали. Куда же еще?
- Как он у вас?
- Чего, как?
- На земле как держится?
- Держится, дай бог каждому. И воюет, дай бог каждому. Только все время в стороне. Стесняется. Понятное дело.
- С характером?
- Железный. Он, когда их подбили, такое сделал, ни в одном кино не увидишь. Нам взводный рассказывал. Он из госпиталя в полк пополнение привез, среди других и Бакурского. Там, в госпитале, нашему лейтенанту один майор рассказывал, летчик. Он в одном полку с Бакурским служил и все про него знал.
Опарин глянул в сторону Бакурского, не слышит ли тот, о чем идет разговор. Судя по всему - не слышал.
- Что рассказал, майор? - спросил Бабочкин.
- Когда самолет подбили, они за линией фронта были. Лететь не могли, и пилот как-то посадил машину. А она горит. Выбрался Бакурский, отбежал, а остальные не выходят. Он опять к самолету. Смотрит, штурман убит, командир ранен, из кабины выбраться не может. И находиться возле машины нельзя: бензобаки вот-вот грохнут. Так он в горящий самолет полез и вытащил оттуда пилота. Комбинезон на Бакурском был, на голове шлем, на руках перчатки. А лицо открытое, оно и обгорело. Вытащил пилота и трое суток нес его, пока через линию фронта не перебрался. Представляешь, сам обгорелый, и пилот обгорелый, да еще раненый. Еды никакой. Трое суток добираться. И от фрицев прятаться. Это тебе не кино...
- Спас пилота?
- Спас. Тот все и рассказал, как было. Но через неделю умер. От заражения крови. Поздно принес. А Бакурского, сказал майор, к "Красному знамени" представили. Только получить не успел. Может и замылят. Такое кино тоже бывает...
- Поговорить с ним надо, - поднялся младший сержант.
- Не надо, - посоветовал Опарин. - Не любит он рассказывать и говорить ему трудно. Горло огнем обожгло.
- Надо. Для него надо. Чтобы почувствовал, какой он человек. Чтобы он стесняться самого себя перестал.
- Если хочешь, попробуй. Только не получится.
Опарин был уверен, что Бакурский ничего рассказывать не станет. Сколько ни спрашивали, как они там, в авиации, ничего выдавить не смогли. А ведь в одном расчете воюют. Чужому сержанту тем более рассказывать не станет.
* * *
Бабочкин встал, еще раз попил водички, подошел к Лихачеву и поахал с ним над муравьями, потом, вроде бы случайно, оказался возле Бакурского и пристроился рядом.
Бакурский будто не слышал, как Бабочкин подошел. Не взглянул в его сторону.
- Махорки, - предложил Бабочкин кисет.
Бакурский кисет взял, повертел, поглядел на цветочки, и вернул хозяину.
- Красивый...
- Закуривай, - еще раз предложил Бабочкин.
- Не... курю... - прохрипел Бакурский.
Бабочкин забрал кисет, закурил сам.
- Ребята говорят, ты на "пешке" летал?
- Да...
- Как там, в воздухе? Ни разу не приходилось. Просторно, наверно? Красиво? - пытался Бабочкин завести разговор.
- Ничего...
Младший сержант убедился, что говорил Бакурский с трудом. Но отступать от задуманного не хотел.
- Стрелком-радистом был?
- Да...
Бакурский, наконец, повернулся и посмотрел на Бабочкина.
Тот увидел вблизи изуродованное ожогом лицо и большие темные глаза, печальные и пронзительные, хранящие что-то неведомое. Ему еще больше захотелось узнать, как все произошло.
- Как они вас сбили? - спросил он, вкладывая в эти слова и сочувствие, и сожаление, и товарищеское участие.
- Обыкновенно...
- "Мессера"?
- "Фоккер"...
- Машина загорелась в воздухе?
- Да...
Бабочкин не знал, о чем еще говорить, что еще спросить и как спросить. Молчать тоже нельзя было. Оставалось подняться и уйти. Но просто подняться и уйти тоже нельзя. Такое могло показаться Бакурскому обидным. А обидеть Бакурского Бабочкин ни в коем случае не хотел.
- Кончай ночевать! - спас положение Опарин.
- Пошли, - предложил Бабочкин Бакурскому, - копнем еще разок.
Тот встал и, не глядя на младшего сержанта, пошел к траншее.
"Молодец, Опарин, выручил, - думал младший сержант, вышагивая рядом с Бакурским и незаметно поглядывая на него. - А то мне бы скоро крышка. Еще три минуты, и я бы заикаться стал. Хотя, может быть, он не меня выручил, а Бакурского. Увидел, что я надоел парню, и выручил".
* * *
Когда Опарин объявил очередной перекур, младший сержант опять подсел к нему.
- Не получился разговор? - поинтересовался Опарин.
- Ничего не получилось. Он на каждый мой вопрос не больше одного слова выдавал. Я десять слов - он одно.
- Ты не обижайся, не до разговоров парню. И говорить ему тяжело. Слышал, как он хрипит.
- Я не обижаюсь.
Он действительно не обижался. Чувствовал, с каким трудом произносит Бакурский каждое слово. Ему было жаль этого когда-то, видно, красивого и веселого парня, искалеченного и изуродованного войной.
- Правильно, что не обижаешься.
- Понимаешь, хотел узнать, как они в воздухе воюют. На земле - одно дело, в воздухе - совсем другое. Каждому интересно.
- Ничего интересного, - вмешался в разговор Лихачев. - У них в воздухе как: раз - и ваших нет! "Одно короткое мгновенье, и бой закончен навсегда!" - продекламировал он. - Рассказывать нечего. Другое дело у нас, когда танки идут. Вечность!
- Точно, - согласился Опарин. - Когда он на тебя идет, десять раз всю родню вспомнишь.
- Говоришь - "всю родню", а вспоминаешь только мать, - заметил Афонин.
- Самый близкий человек.
- Ты не свою мать вспоминаешь, а "танкову мать!" - напомнил Лихачев. - Я все у тебя спросить хотел, разве у танка мать бывает?
- Чего вы ко мне пристали, - добродушно отбивался Опарин. - Если он на тебя прет, мать его за ногу, как ее не вспомнить?!
- У нас жизнь разнообразна и богата, - сообщил Бабочкину Лихачев. - И Опарину, с его богатым прошлым, есть о чем рассказать. Хотя бы о том, как он по "тигру" из сорокапяточки бил.
- "Прощай Родина?" - уточнил Бабочкин.
- Она самая.
- Слышал я о сорокопятках, но сам не встречал.
- А что?! Сорокопятка тоже пушка. Какие нам дали, такие у нас и были. Стреляли настоящими снарядами.
- Расскажи, - попросил Бабочкин.
- Нечего тут рассказывать.
- Такой калибр, и по "тигру".
- Ну и что? Когда на тебя танк идет, а бежать некуда, стреляешь из всего что есть. Если бы у меня ничего кроме рогатки не было, я бы из рогатки стрелял.
- Расскажи, - поддержал младшего сержанта Лихачев. - И Дрозд послушает. Ему тоже интересно. Может, ему завтра один на один с "тигром" встретиться придется. Первый раз в жизни. Должен же он к этому морально подготовиться.
- Ладно, уговорили, - согласился Опарин. - Ты, младший сержант, когда-нибудь "тигра" видел?
- Не приходилось.
- И тебе, Дрозд, не приходилось. Я тоже до того дня не видел. Так вот, сидели мы возле орудия и ждали танковой атаки. Если начальство сообщает, что кухня подойдет, или на отдых отведут, еще неизвестно, случится такое или нет. Но если сказали, что фрицы наступать собираются, то так оно и будет. Это точно. Потому что от нашего начальства это не зависит, а немцы - народ аккуратный. Так что дождались - замаячили на горизонте танки. А у нас все пристреляно и ждем, когда они на нужную дистанцию подойдут. Фрицы все ближе, уже и без бинокля подробности разглядеть можно. И видим среди обычных танков, которые нам примелькались и надоели, ползет дом.
