– Да, – прибавила юная г-жа Тилни, – а я помню, что ты взялся читать их мне вслух, и, когда меня позвали всего лишь на пять минут, дабы ответить на записку, ты, не дождавшись меня, взял книгу с собою на тропу отшельника, и мне пришлось ждать, пока ты дочитаешь.
– Благодарю, Элинор, – свидетельство твое весьма достойно. Теперь вы видите, госпожа Морлэнд, сколь неправедны ваши подозренья. Я в нетерпении своем отказался подождать сестру всего лишь пять минут, нарушил обещанье прочесть ей вслух, на самом интересном месте понудил ее томиться в неизвестности, сбежав с книгою, каковая, следует заметить, принадлежала ей, лично ей. Вспоминая сие, я горжусь собою; полагаю, ныне я заслужу ваше доброе мненье.
– Я и впрямь очень рада сие слышать и сама никогда более не устыжусь того, что люблю «Удольфские тайны». Однако прежде я полагала, будто молодые люди потрясающе презирают романы.
– Сие потрясающе; равно, если дело обстоит так, невольно потрясаешься – ибо молодые люди читают едва ли меньше дам. Я сам прочел многие сотни. Не подумайте, будто в силах тягаться со мною познаньями касательно Джулий и Луиз. Если мы углубимся в детали и погрузимся в нескончаемые расспросы «Читали ль вы это?» и «Читали ль вы то?», я вскоре оставлю вас далеко позади, подобно – как же мне выразиться? – я хочу найти уместное уподобленье – подобно любезной вашему сердцу Эмили, коя оставила беднягу Валанкура, с тетушкой отправившись в Италию[26]. Вдумайтесь, насколько раньше вас я начал. Я приступил к изысканьям в Оксфорде, когда вы были славной маленькой девочкой и трудились дома над вышивкою!
– Не такой уж славной, я боюсь. Но серьезно, разве не считаете вы, что «Удольфские тайны» – самая замечательная книга на свете?
– Самая замечательная – под чем вы, я полагаю, разумеете «самая заметная». Сие, пожалуй, зависит от переплета.
– Генри, – сказала юная г-жа Тилни, – ты весьма бесцеремонен. Госпожа Морлэнд, он обращается с вами в точности как со своей сестрою. Он вечно придирается ко мне за какие-нибудь неточности языка, а теперь допускает подобную вольность с вами. Слово «замечательный», кое вы произнесли, не удовлетворяет его; лучше вам заменить это слово как можно скорее, или весь остаток пути на нас будут изливать Джонсона и Блэра[27].
– Но я же не хотела сказать дурного! – вскричала Кэтрин. – Это же замечательная книга, и отчего мне не назвать ее таковой?
– Истинная правда, – отвечал Генри, – и нынче замечательный день, мы весьма замечательно гуляем, а вы – две замечательные дамы. О, сие и вправду замечательное слово! Подходит ко всему. Вероятно, изначально оно применялось, дабы выразить лишь заметность, исключительность, изящество или изысканность – люди были замечательны своими нарядами, своими чувствами или решеньями. Ныне же одно сие слово составляет любую похвалу по любому поводу.
– Хотя в действительности, – вскричала его сестра, – его следует применять лишь к тебе и без всякой притом похвалы! Ты более замечателен, нежели рассудителен. Ну, госпожа Морлэнд, пускай размышляет о наших прегрешеньях против великого искусства стиля, а мы станем хвалить «Удольфские тайны» теми словами, кои сочтем наилучшими. Весьма интересный роман. Вы любите подобное чтенье?
– Говоря правду, я не слишком склонна к любому другому.
– В самом деле?
– Ну, я могу читать стихи, и пьесы, и прочие подобные книжки; мне довольно приятны путевые заметки. Но история, настоящая серьезная история – сие никак меня не интересует. А вас?
– Да, я люблю историю.
– Я бы рада тоже полюбить. Я немножко читала, потому что было надо, но все, что читаю, меня злит либо изнуряет. Что ни страница, склоки пап и королей, войны или мор; мужчины сплошь никчемны, а женщин и вовсе нет – это очень утомительно; и все же я часто думаю, сколь странно, что сие так скучно, ибо по большей части наверняка сочинено. Речи, что вложены в уста героев, их мысли и планы – почти все сие наверняка сочинено, а в других книгах сочинительство меня восторгает.
– Значит, вы думаете, – сказала юная г-жа Тилни, – что в своих полетах фантазии историки несчастливы. Они являют воображенье, не вызывая интереса. Я люблю историю – и охотно соглашаюсь поглощать вымысел вместе с правдою. В отношеньи основных фактов авторы располагают источниками в прежних историях и хрониках, кои, мне представляется, правдивы, насколько может быть правдиво все, что не является наблюденьями очевидца; а что до приукрашиваний, о коих вы говорите, то сие приукрашиванья, и их я люблю как таковые. Если речь написана удачно, я прочту ее с удовольствием, кто бы ее ни написал, – и, возможно, с большим удовольствием, если она творенье господина Юма или господина Робертсона[28], нежели если сие подлинные слова Каратака, Агриколы или Альфреда Великого[29].
– Вы любите историю! Господин Аллен тоже, а равно мой отец; и два моих брата не питают к ней неприязни. Столько примеров в столь узком кругу моих друзей – просто удивительно! В таком случае я не стану более жалеть тех, кто пишет исторические труды. Если людям нравится читать их книги, значит, все хорошо; но какая была бы маета – заполнять толстые тома, в кои, как я прежде полагала, никто не согласится заглянуть по доброй воле, трудиться лишь ради мучений маленьких мальчиков и девочек, – сие мне всегда представлялось удручающей судьбою; и хотя я знаю, что все это очень хорошо и необходимо, я часто удивлялась, какой отвагой должно обладать, дабы делать сие нарочно.
– Маленьким мальчикам и девочкам надлежит мучиться, – сказал Генри, – и сего не сможет отрицать любой, кто знаком с человеческой природою в цивилизованном ее состояньи; однако в защиту наших самых выдающихся историков я принужден заметить, что их, по вероятию, оскорбило бы предположенье, будто у них отсутствует более высокая цель, и что метод и стиль их блестяще пригодны, дабы мучить читателей весьма развитого ума и зрелого возраста. Я использую глагол «мучить» вместо «просвещать», ибо заметил, что таков ваш подход; я догадываюсь, что ныне слова сии полагаются синонимами.
– Вы считаете, что я дурочка, ибо называю просвещение мукой, но, если б вы, подобно мне, были привычны к зрелищу бедных деток, что лишь учатся читать, а затем писать, если б вы когда-нибудь видели, сколь глупы бывают они целое утро кряду и сколь устает моя бедная матушка к обеду, как я имею обыкновенье видеть дома каждодневно, вы согласились бы, что «мучить» и «просвещать» порою возможно счесть синонимами.
– Вполне вероятно. Однако историки не в ответе за трудности обученья читать; и даже вас, кто в целом, по видимости, не питает особой склонности к суровейшему, напряженнейшему усердью, наверное, возможно убедить, что стоит мучиться два или три года жизни, дабы на весь остаток ее обрести способность к чтенью. Вдумайтесь – если б сему не учили, госпожа Рэдклифф писала бы втуне или, быть может, не писала бы вовсе.
Кэтрин согласилась – и ее весьма пылкий панегирик достоинствам упомянутой дамы завершил сию дискуссию. Вскоре Тилни увлеклись другою, в коей спутница их ни слова вставить не могла. Брат и сестра озирали окрестности глазами тех, кто привычен к рисованью, и со всем жаром подлинного вкуса рассуждали о том, насколько способны оные окрестности обратиться в картины. В сем Кэтрин решительно ничего не смыслила. Она ничего не знала о рисовании – и ничего о вкусе; она слушала со вниманьем, кое приносило ей мало пользы, ибо Тилни беседовали фразами, в коих она едва ли различала суть. Впрочем, то немногое, что она уразумела, явно противоречило скудным представленьям о предмете, имевшимся у нее прежде. Похоже, красивый вид более не открывался с вершины высокого холма, а ясное синее небо не подтверждало великолепия дня. Кэтрин искренне стыдилась своего невежества. Неуместный стыд. Если желаешь добиться привязанности, яви невежество. Развитый ум означает неспособность потакать чужому тщеславью, чего разумный человек всегда желает избежать. Женщина в особенности, имея несчастье знать что бы то ни было, должна скрывать сие, как только возможно[30].
