Первый Шаг, каким бы путём человек ни подошёл к нему, отмечает конец одного и начало другого. До тех пор, пока не сделан Первый Шаг, пробуждение из состояния сна невозможно. Когда мы впервые встречаемся с Ахабом, он уже прошёл дальше, но Измаил подробно рассказывает нам о ранних последствиях Первого Шага:
Невозможно было, чтобы его мономания возникла в нём мгновенно в тот самый момент, когда он был изувечен. Тогда, кидаясь на чудовище с ножом в руке, он отдался внезапной, страстной, всепоглощающей инстинктивной злобе, и когда его настиг удар, превративший его в калеку, он, вероятно, испытывал лишь сильные телесные мучения, и ничего больше. И когда из-за этого столкновения он был вынужден повернуть домой, и в течении долгих месяцев, состоящих из дней и недель, Ахаб и боль лежали вместе вытянувшись в одной койке, когда в середине зимы корабль огибал тот ужасный, стонущий мыс Патагонии, вот тогда его растерзанное тело и глубоко раненая душа, истекая кровью, перемешались друг с другом и свели его с ума. То, что мономания овладела им лишь на обратном пути после той роковой встречи, почти наверняка следует из того факта, что иногда во время путешествия, его охватывало буйное помешательство, и, хоть и без ноги, в его азиатской груди скрывалась такая сила, ещё более увеличенная горячкой, что его товарищам пришлось крепко привязать его к койке, где он лежал в бреду. Так, в смирительной рубашке он раскачивался в такт неистовствовавшему шторму.
Чем бы то ни было, что заставило Ахаба схватить нож и совершить тот прыжок в безнадёжной, тщетной попытке убить кита, оно не появилось в нём сразу. Мелвилл намекает на недобрые предвестия, но в этом действии Ахаб выразил своё намерение. Он сообщил вселенной на единственном понятном ей языке, чего он хочет. Он загадал желание и теперь получает то, чего хотел. Так всё началось.
Интересный вопрос – выбрал ли Ахаб свою судьбу, или она выбрала его. Из отрывка с ножом может показаться, что он был простым капитаном китобойного судна, занимающимся своим обычным промыслом, когда Первый Шаг свалился на него как гром среди ясного неба, сбил его подобно автобусу. Однако, мы видим, что в Ахабе присутствовало нечто до этого поворотного момента, что делает неясным, где была проведена граница между волеизъявлением и судьбой, когда пришло время Первого Шага. Это не снизошло на него в то время, когда он лежал привязанный, раскачиваясь в койке "длинными месяцами из дней и недель" после того, как потерял ногу. Могло бы выглядеть слишком чёрно-белым, когда здравомыслящий, достойный человек вдруг бросается в жестокую схватку, но Мелвилл намекает на ряд оттенков серого, ведущих к этому – что-то связанное с огнём, таинствами, загадочными парси и Федаллой. В терминах аллегории платоновой пещеры, к тому времени, когда Ахаб совершил свой прыжок на кита, он уже давно отбросил один слой реальности, и теперь объявлял войну другому. Он уже скинул цепи и потихоньку исследовал пещеру. Теперь же, с Первым Шагом, он отбрасывал саму пещеру и стремился к выходу.
И вот, Первый Шаг сделан, и отсекание эго начинается с первого удара такой чудовищной силы, что Ахаб абсолютно и навсегда меняется. После Первого Шага Ахаб, как и должно было случиться, теряет часть себя, часть, которая никогда не заживёт, никогда не отрастет снова.
И тогда одним взмахом своей серпообразной челюсти Моби Дик срезал ногу Ахаба, как лезвие косы былинку в поле.
Сначала Ахаб подвергается огромной и неизменной перестройке. Затем он испытывает продолжительное состояние ослепительной ясности, которое не даст ему покоя. Он будет неспособен снова погрузиться в сон, который он прежде называл своей жизнью. Это может выглядеть как ревущее безумие и визжащая боль, но это только энтомологическое описание стадии развития куколки – человек в тёмном чулане, связанный, словно кокон, в раскачивающейся койке, умирает и рождается снова. Капитан Ахаб из Нантакета умирает, а Безумный Ахаб рождается:
Вряд ли можно сомневаться, что с момента той почти фатальной встречи Ахаб стал лелеять дикое желание отомстить киту, тем более, что в своём исступлении он в конце концов стал отождествлять с ним не только причину всех своих телесных страданий, но и умственных и душевных расстройств. Белый Кит проплывал перед ним, как совокупное воплощение всех тех злых сил, которые разъедают внутренности некоторых глубоко чувствующих людей, покуда не оставляют их жить в пол-сердца и в пол-лёгких. Это изначальная, непостижимая, пагубная сила, чьей власти даже современные христиане приписывают половину мира, и которую древние офиты востока почитали в образе дьявола. Ахаб не пал ниц и не стал поклоняться ей как они – в исступлении придав ей образ ненавистного кита, он, весь искалеченный, вёл с ней тяжкую борьбу. Всё, что сводило с ума и мучило, всё, что поднимало муть со дна, всю правду с её злобой, всё, что рвёт сухожилия и выжигает мозги, вся незримая бесовщина в жизни и в мыслях, всё злое для Ахаба обрело визуальное воплощение и стало практически уязвимым для нападения в образе Моби Дика. Он вывалил на белый горб кита совокупность всего гнева и ненависти, испытываемую всем человечеством от Адама и по сей день, и потом, словно его грудь была мортирой, он выстрелил в него снарядом своего горячего сердца.
Что уцелело после первого удара? Появился Безумный Ахаб. Но это не просто другое существо, это другой образ бытия. Он функционирует по-другому. Он думает по-другому. Так как изменился воспринимающий, изменилось и восприятие, и Ахаб вступает совсем в другой мир, чем тот, который он оставил.
Одно он знает о своём новом состоянии: о нём надо помалкивать, и он выходит из куколки, приняв вид и действуя не как Безумный Ахаб, но как уважаемый Капитан Ахаб из Нантакета. Он лицемерит. Он создаёт ложную личину, не потому, что его заботит, что подумают другие, но потому, что у него есть цель, и больше ничто не имеет значения.
Зайдя, наконец, в более мягкие широты, корабль, раскинув лиселя*, плыл по мирным тропикам, где, судя по всему, горячка оставила старика после обострения у мыса Горн, и он стал выходить из своего тёмного логова на благословенный свет и воздух. Но даже тогда, когда он с непроницаемым и хладнокровным, хотя и бледным, лицом снова стал спокойно отдавать приказы, и когда его товарищи благодарили Бога, что наконец-то прошло его ужасное безумие, даже тогда Ахаб, в глубине души своей, неистовствовал. Человеческое безумие часто оказывается хитрой и очень коварной штукой. Когда ты думаешь, что оно прошло, оно могло лишь трансформироваться в какую-то более тонкую форму. Совершенная помешанность Ахаба не ушла, но сжалась где-то в глубине, как неукротимый Гудзон, когда этот благородный нормандец течёт по узким, но бездонным горным ущельям. И так же, как в узконаправленной мономании Ахаба не утерялось ни грамма его безграничного безумства, так и в этом безграничном безумстве не погибло ни грамма его прекрасного природного ума. То, что раньше было движущей силой жизни, теперь стало её инструментом. Если дать волю буйной фантазии, можно сказать, что его особое безумие взяло приступом его обычный здравый ум и, управляя им, обернуло всю сконцентрированную ударную мощь его пушек на собственную безумную мишень. Поэтому Ахаб далеко не утерял своей силы, но в этом смысле теперь обладал в тысячу раз большей мощью, чем он мог бы в здравом уме направить на любой разумный объект.
---------
*лиселя – дополнительные паруса
---------
Ахаб обладает чистотой намерения. Он мономаньяк. Это означает быть одержимо сфокусированным на одной вещи. Всё подчинено этой одной вещи. В случае Ахаба это уничтожение белого кита, и для этого ему потребуется корабль и команда. Капитан из Нантакета может заполучить корабль и команду, а Безумный Ахаб нет, так что один носит другого как маску.
Догадывайся кто-нибудь из его старых знакомых на берегу хотя бы о половине скрытого в нём, с каким праведным гневом они немедленно вырвали бы судно из рук этого дьявольского человека! Но их целью было выгодное плавание, доход от которого исчислялся бы в звонких долларах. А в намерения Ахаба входила лишь дерзкая, неумолимая и сверхъестественная месть.
