Новый доклад диспетчеру, тормоза отпущены. Самолет резко подается вперед, пилота вдавливает в спинку кресла. Линии разметки впереди сливаются в сплошную полосу. Однако хромированный монстр слишком неуклюж и не сразу отрывается от земли. Наконец Бедекер поднимает нос самолета к невидимой отметке на двадцать градусов выше верхушек деревьев, убирает шасси и включает форсаж.

После этого все происходит практически одновременно. Мощность падает почти до одной десятой, приборная доска мерцает красным, и Бедекер знает, даже не глядя, что фланцы форсажной камеры лопнули, и реактивная струя бесполезно выплескивается в стороны ослепительным фонтаном. Датчик срыва истошно верещит. Бедекер инстинктивно бросает нос вниз, тут же понимает, что высота недостаточна и дергает штурвал на себя – поздно! – и вот уже первые ветви трещат под брюхом обреченного монстра. Бедекер съеживается на сиденье, тянет за кольцо – крыша кабины взлетает вверх, бесшумно левитируя в воздухе… Готовится ждать долгие 1,75 секунды, пока сработает заряд катапульты и кресло с пилотом подскочит следом. Слишком поздно – кусок хвоста бьет в летящее кресло снизу, бьет подло, заставляя его кувыркаться, – и Бедекера выбрасывает вниз головой, с переломанными ногами. Затем открывается основной парашют – чудовищный рывок, переворот, ноги болтаются в небе, как у ребенка, слишком раскачавшегося на качелях. Левое плечо сломано от удара, правое от рывка. Перевернутый ярко-оранжевый зонтик хлопает в воздухе, пытаясь закрыться и сбросить пилота в огненный ад внизу, но чудом выдерживает, и Бедекер совершает еще один полный оборот на стропах, едва не задевая ногами обломанные концы ветвей и языки горящего авиационного топлива. Легкие чуть не лопаются от ядовитых раскаленных паров и дыма. Две бесконечные секунды он парит, словно турист на параплане за катером, только внизу не вода, а тысячи ям-ловушек с заостренными кольями, в которые мгновенно превратился лес, а языки пламени со всех сторон лижут комбинезон, стропы парашюта и беспомощно растопыренные ноги, онемевшие от невыносимой боли. Еще немного, и он свалится в это пылающее месиво, жаждущее переломать его оставшиеся кости, содрать лопающуюся от жара кожу и сожрать плоть…

Бедекер просыпается.

Все как всегда. Руки отчаянно цепляются за стропы парашюта, которые оказываются спинкой дивана. Холодный пот льет ручьями. Память перебирает все детали происшедшего – то, что он пытался и не мог вспомнить и в переполненные болью часы после крушения, и почти за три месяца лечения в госпиталях, и даже три года после того августовского дня… пока впервые не увидел этот сон и очнулся, как сейчас, в поту, задыхаясь, вспоминая то, что помнить не хотелось.

Как всегда… но не совсем. Сон изменился. Бедекер спускает ноги на пол, подпирает голову дрожащими руками и пытается понять разницу.

Вот оно.

Приборная доска вспыхивает красным, датчик срыва двигателя панически верещит. Самолет валится пузом на верхушки деревьев, гравитация не дает сбоев, она тянет вниз, на самое дно. Бедекер дергает штурвал, упираясь себе в живот, корчится на сиденье и дергает за кольцо, зная, что времени уже не осталось: обломки ветвей взлетают вместе с отстреленным фонарем кабины. Однако привычная схема спасения действует. Неспешно, словно нехотя, как старинный лифт, кресло поднимается из гроба распадающегося фюзеляжа. Смотровой щиток гермошлема оказывается над приборами, на уровне зеркала, отражая и отражаясь. Еще выше… и тут Бедекер видит то, о чем забыл, что упустил из виду в гонке борьбы за выживание – всегда знал и помнил, но под влиянием инстинкта самосохранения забыл. На заднем сиденье он видит Скотта, которого взял покататься. Семилетний, c короткой стрижкой, в фирменной голубой футболке Космического центра, мальчик смотрит без страха, в глазах его вера и надежда, что отец справится. Еще выше, выше, Бедекер уже в воздухе, в безопасности, которая хуже любой смерти! В ужасе он выкрикивает имя сына и летит, летит, медленно опускаясь в бушующие волны пламени…

Он встает с дивана, подходит к окну, прижимает разгоряченный лоб к прохладному стеклу с потеками дождя снаружи. С удивлением чувствует слезы на щеках.

В этот предутренний час, стоя у окна, прижавшись лицом к стеклу, он точно знает, почему погиб Дейв.

Бедекер выезжает до рассвета, чтобы успеть в Такому к 7.30 утра. Не все члены комиссии этому рады, но в 8.15 он сидит и слушает всех шестерых по очереди. Затем кратко говорит сам, а в 9.00 едет на юго-восток, въезжая в штат Орегон чуть выше Далласа. День выдался серый и холодный, в воздухе пахнет снегом, и, как Бедекер ни вглядывается в речные утесы на северном берегу, очертаний Стоунхенджа различить не удается.

Чуть позже часа пополудни он смотрит на Лоунрок с вершины западного холма. На крутом склоне белеют пятна снега, и прокатную «Тойоту» приходится сдерживать на второй передаче. Город совсем опустел, на главной улице – никого. Трейлер Солли заперт на зиму, окна школы миссис Каллахан завешены плотными шторами, снег в переулках лежит нетронутым. Бедекер оставляет машину перед оградой из штакетника и отпирает дверь ключами, два дня назад полученными от Дианы. В комнатах опрятно, и все еще пахнет ветчиной, которую они разогревали после похорон. Он идет в маленький кабинет в задней части дома, собирает рукопись и заметки в коробку от конвертов и относит в машину. Затем взбирается на холм, где стоит школа.

Ни на стук молотка, ни в рупор никто не отзывается. Бедекер отступает на несколько шагов и задирает голову к стеклянной звоннице, но в серых окнах видны лишь отражения низких туч. На огороде уныло торчат сломанные замерзшие стебли кукурузы и оборванное пугало во фраке.

Он возвращается к машине и едет на ранчо Кинка Уэлтнера. Выйдя из «Тойоты», идет к дому и тут замечает «Хьюи» на поле за сараем. В первый момент ему становится не по себе, но потом он вспоминает, что Дейв в последний раз прилетал на вертолете. Бедекер подходит, проводит рукой по швартовочным тросам, заглядывает в кабину… Стекло покрыто изморозью, но на спинке сиденья можно разглядеть авиационный шлем Национальной гвардии.

– Привет, Дик!

Он оборачивается. Несмотря на мороз, Кинк Уэлтнер стоит без куртки, в одном темном костюме, левый рукав аккуратно подколот.

– Привет, Кинк. Куда это ты так вырядился?

– На денек-другой в Лас-Вегас, достало тут все, один да один. Погода опять же тошная.

– Извини, что не смог с тобой поболтать после похорон. Хочу тебя спросить кое о чем.

Кинк сморкается в красный носовой платок и убирает его в нагрудный карман.

– А, тут столько дел всяких было… Да, жалко Дейва.

– Еще бы… – Бедекер похлопывает вертолет по заиндевевшему боку. – Удивительно, что он так тут и стоит.

Кинк кивает.

– Два раза звонил им, все без толку. Никто не хочет брать на себя ответственность за машину, которой официально не существует. А может, ждут хорошей погоды, потому что неохота тащиться в такую даль, а потом еще лететь над горами. Если что, бак заправлен, все готово. Я бы и сам полетел, но управлять «Хьюи» одной рукой…

– Я и двумя-то с ним не справляюсь, – кивнул Бедекер. – Кинк, ты ведь говорил с Дейвом тогда, в последний раз?

– Только поздоровался. Удивился еще, как он оказался здесь сразу после Рождества. Они с Дианой собирались приехать только после родов, не раньше.

– А как он уезжал, видел?

– Нет, погода уже испортилась, когда он прилетел. Дейв сказал, у него тут джип припрятан. Вернется, мол, через пару недель, тогда и «Хьюи» заберет, если никому раньше не понадобится.

– А не говорил он, зачем прилетел?

Кинк качает головой, но потом застывает, припоминая.

– Я спросил, как отметили Рождество, и он ответил, что супер, но забыл тут один подарок. Странно немного, потому что, насколько я знаю, до этого он появлялся только с тобой, перед Хэллоуином.

– Спасибо, Кинк, – говорит Бедекер, шагая следом к дому. – Можно от тебя позвонить?

– Валяй, только дверь захлопни посильнее, как будешь уходить. Запирать не надо. – Кинк забирается в свой пикап. – Счастливо, Дик!